– Не голодна.

Она допила вино одним глотком и потянулась за бутылкой. Я прикрыл горлышко ладонью:

– Может, хватит на сегодня?

Елена смотрела долго, в её взгляде смешались усталость, раздражение и нечто похожее на отвращение. И ещё что-то неясное. Страх?

– Убери руку, – тихо сказала она.

Я подчинился. Она налила полный бокал и ушла к себе, закрыв дверь с тихим щелчком.

Тот вечер всплыл перед глазами с фотографической точностью: влажный пар, капли на кафеле, прозрачная занавеска, за которой угадывались её очертания. Я стоял босиком на холодном полу, вцепившись в дверной косяк. Сердце билось в горле от ужаса и восторга одновременно. Я говорил себе: уйди, не смотри. Но остался. Смотрел, как Елена намыливает плечи, склоняет голову, и прядь волос липнет к её щеке. Вода стекала вниз, исчезая между лопаток. Она пела вполголоса что-то детское и нежное. Я чувствовал себя одновременно чудовищем и богом.

И тут она обернулась, заметив движение в зеркале.

– Что ты… Боже, что ты делаешь?!

Её голос был полон такого ужаса, словно она застала меня за чем-то гораздо худшим. Впрочем, для неё это и было худшим – увидеть своего приёмного сына…

В институте я пытался сосредоточиться на лекциях, но мысли постоянно возвращались к Елене. Видел её утром – выскользнула из квартиры раньше обычного, бросив короткое «пока». Даже не взглянула.

– Ты сегодня какой-то не такой, – заметил Андрей на перемене. – Случилось что?

– Всё нормально, – соврал я.

– Да ладно, на лице написано. Девушка бросила?

Если бы всё было так просто. Я покачал головой. Как объяснить, что проблема не в девушке, а в женщине, которая меня воспитала? Что я довёл её до пьянства своей… чем? Извращённостью? Или просто разрушил её иллюзии обо мне?

– Если что, обращайся, – Андрей похлопал меня по плечу. – Мы же друзья.

Я чуть не рассмеялся. Если бы он знал мои мысли, едва ли захотел бы дружить. Но я кивнул, изображая благодарность.

Весь день прошёл как в тумане: лекции, семинары, перерывы – всё слилось в серую массу. Я функционировал на автопилоте, делал вид, что слушаю. Но мысли были далеко.

Возвращаясь домой, заметил Елену впереди. Она шла медленно, покачиваясь. В руке пакет из гастронома, по форме угадывалась бутылка.

Я ускорил шаг, но передумал. Она явно избегала меня. Утром уходила рано, вечером запиралась в комнате. Мы общались минимально.

Ирония ситуации была очевидна. Я мечтал о близости, а получил отчуждение. Вместо понимания – стена молчания. Всё из-за одной минуты слабости.

Я свернул в переулок, решив дать ей время прийти первой. Закурил, хотя в последнее время отказался от сигарет. Табак горчил, но ненадолго отвлекал.

Беспокойство росло. Не только от вины, но и от ощущения, что всё выходит из-под контроля. Елена пила всё чаще, работала хуже. Я слышал её телефонные разговоры, извинения перед начальством. И я был причиной. Косвенной, но причиной.

Смешно. Всегда считал себя умным, способным предвидеть последствия. А тут полный провал. Не учёл главного: что она тоже человек со своими страхами и представлениями. Моё вторжение оказалось разрушительным.

Докурив, я неспеша пошёл домой. В окнах квартиры уже горел свет: Елена была там, наверняка снова с бокалом в руке. И причина её падения – я. Как исправить это, понятия не имел.

Вечер тяжёлым пологом лёг на город. Я поднимался по лестнице, прислушиваясь. За дверью стояла особая тишина – без телевизора и радио. Такая бывает, когда пьют в одиночестве.

Ключ повернулся мягко, дверь открылась почти бесшумно. В прихожей было темно, только из кухни пробивался жёлтый свет и шёл запах: сигаретный дым, сладость портвейна и кислый аромат чего-то забродившего.

Сняв ботинки, я прошёл в коридор и остановился у кухни.

Елена сидела ко мне лицом, сгорбившись над столом. Перед ней – целое поле боя: три пустые бутылки из-под портвейна, ещё одна початая, полная окурков пепельница и тарелка с остатками высохшей еды. Посреди этого хаоса – она, съёжившаяся в домашнем халате.

Я не знал, как поступить: войти – нарушить её одиночество, уйти – проявить трусость. Застыл в нерешительности.

Халат сполз с плеча, обнажая бретель ночной рубашки. Волосы растрепались, пряди прилипли к влажной от слёз щеке. Плакала она тихо, почти беззвучно, только плечи вздрагивали от всхлипов.

На столе, рядом с бутылками, лежали бумаги. Документы с работы? Или что-то личное? Она водила по листам пальцем, будто читала, но взгляд был мутным, пьяным.

Я шагнул вперёд, половица тут же выдала меня скрипом. Елена резко обернулась. Глаза покраснели, на щеке отпечатался след от ладони. Мы несколько секунд смотрели друг на друга, затем её лицо исказила кривая улыбка:

– А, это ты, – голос её был хриплый и мягкий одновременно, как бывает у пьяных. – Вернулся.

– Добрый вечер, – осторожно сказал я.

Она махнула рукой – резко, неуклюже:

– Какой он добрый? Паршивый вечер, обычный.

Снова повернулась к столу, подняла бокал. Портвейн выплеснулся на бумаги – не заметила или не стала обращать внимания.

– Ты ужинала? – спросил я, просто чтобы не молчать.

– Ужинала, – она горько хихикнула. – Вот мой ужин. Жидкий, питательный. Всё, что нужно взрослой женщине.

Я подошёл ближе, всё ещё не решаясь сесть. Бумаги действительно были рабочими – графики, таблицы, расчёты. Пометки красной ручкой – чужой почерк.

– Может, приготовить что-нибудь? Чай хотя бы?

Она посмотрела на меня странно – с раздражением или интересом, потом расслабленно улыбнулась:

– Знаешь что? Садись, выпей со мной.

Я замер, не сразу поняв её слова:

– Что?

– Выпей. Со. Мной, – произнесла она раздельно, будто для тугодумов. – Или брезгуешь с пьяной тёткой сидеть?

– Ты не пьяная тётка, – автоматически возразил я.

– Нет? – усмехнулась она. – А кто? Молодая красавица?

Последнее слово произнесла с такой горечью, что я поморщился. Она никогда не называла себя моей матерью – всегда Елена, тётя Лена в детстве, опекун в документах, но никогда мать.

– Чего застыл? – нетерпеливо стукнула по столу. – Садись. Стаканы в шкафу. Или из горла, по-пролетарски?

Я сел напротив. Она тут же плеснула себе портвейна, подтолкнула бутылку ко мне:

– Давай, не стесняйся, пропадает же.

Я взял из шкафа обычный гранёный стакан с отбитым краем, вернулся за стол. Она смотрела с любопытством, словно впервые видела:

– Вырос ведь, – задумчиво проговорила она. – Когда успел? Ещё недавно сопли на кулак мотал, а теперь…

Не договорив, налила мне полный стакан. Портвейн был дешёвым, приторным, но дело не во вкусе.

– За что пьём? – спросил я.

Она усмехнулась:

– За крах иллюзий, за прозрение. За то, что мы не