— Потом! — отрезал я, бросаясь к выходу. — Сначала нужно стабилизировать Мишку! Если он умрет, антидот будет уже никому не нужен!

Приоритеты. Спасти того, кого еще можно спасти. А уже потом думать о глобальном спасении человечества. Хотя время… проклятое время уходило как песок сквозь пальцы.

Я выбежал из тайной комнаты, даже не закрыв за собой тяжелую дверь камина. По лестнице — прыжками через три ступеньки. В вестибюле старого корпуса я чуть не сбил с ног пожилую уборщицу.

— Извините!

Лифт. Вот он. Двери уже закрываются.

— Подождите!

Я всунул руку между тяжелыми створками. Больно, но двери послушно разъехались. Внутри — две молоденькие медсестры, испуганно смотрящие на меня.

— Третий этаж! Срочно!

Кажется, прошла вечность. Первый этаж. Второй.

Быстрее! Ну же!

Третий. Я выскочил из лифта, не дожидаясь, пока двери откроются полностью. Коридор реанимационного отделения. Вот и палата Мишки.

Я влетел внутрь.

Картина была апокалиптической.

Мишка на кровати — бледный как мел, его губы приобрели отчетливый синюшный оттенок. Аппарат ЭКМО гудел натужно, почти с надрывом, словно старый, измученный двигатель. И кровь в прозрачных трубках…

О нет! Это была не кровь. Это… что это вообще такое?

Темно-вишневая, почти черная, вязкая жидкость медленно, лениво циркулировала по контуру. На внутренних стенках трубок оседал темный налет, похожий на сажу. Мембрана оксигенатора, которая еще вчера была идеально прозрачной, теперь была покрыта уродливыми темными разводами.

— Когда началось? — спросил я, подбегая к аппарату.

— Полчаса назад! — Кашин стоял рядом, бледный как полотно, с дрожащими руками. — Сначала просто легкое потемнение, а потом резко усилилось! За последние пять минут стала вот такой!

Полчаса. Прогрессирующий процесс. Не мгновенная реакция — постепенная. Значит, есть шанс его хотя бы замедлить.

Я активировал Сонар, сфокусировав всю его мощь на крови в контуре.

И увидел ад.

Эритроциты массово разрушались. Их мембраны лопались, выпуская свободный гемоглобин прямо в плазму.

Но это было не все.

На остатках разрушенных клеточных мембран росли кристаллы. Микроскопические, невидимые невооруженным глазом, но я их отчетливо чувствовал Сонаром.

Кристаллы «стекляшки». Они используют железо из гемоглобина как строительный материал, как субстрат для своего роста. Они паразитируют на разрушенных эритроцитах.

— Газы крови? — рявкнул я.

— pH семь и два! — отрапортовал Кашин. — Лактат четыре с половиной! Парциальное давление кислорода — пятьдесят, и это при максимальной подаче!

Тяжелейший метаболический ацидоз. Глубокая тканевая гипоксия. Организм задыхался, несмотря на работу ЭКМО. Потому что аппарат не мог насытить кислородом то, что уже перестало быть кровью.

Я присмотрелся внимательнее. Кристаллы концентрировались в одном месте — на мембране оксигенатора.

Мембрана. Силиконовая мембрана. Что-то в ее структуре служило катализатором, спусковым крючком для роста кристаллов. Может, ее микропористость? Или электростатический заряд на поверхности?

— Острый внутрисосудистый гемолиз! — произнес я громко, чтобы все слышали. — Вирус мутировал. Новый штамм атакует эритроциты напрямую. А мембрана оксигенатора катализирует процесс кристаллизации!

— Что… что делать? — голос дежурной медсестры дрогнул.

Думай! Быстро! Нельзя отключить ЭКМО — Мишка умрет за минуты. Нельзя оставить все как есть — этот тотальный гемолиз убьет его за несколько часов. Нужно третье, нестандартное решение.

— Снижаем скорость потока! — скомандовал я. — До абсолютного минимума! Один литр в минуту!

— Но это же… — начал было Кашин.

— Делай! — отрезал я. — Чем медленнее кровь проходит через оксигенатор, тем меньше время контакта с мембраной! Меньше контакт — меньше разрушения!

Кашин, не споря, бросился к консоли. Повернул регулятор. Натужный гул аппарата сменился более тихим, размеренным. Поток замедлился.

— Теперь метилпреднизолон! Тысячу миллиграмм! Внутривенно, струйно! Немедленно!

— Зачем стероиды? — спросила медсестра, уже вскрывая ампулу.

— Подавить воспалительный ответ! Гемолиз запускает чудовищный каскад воспаления, который, в свою очередь, еще больше усиливает разрушение клеток! Это замкнутый круг, и мы должны его разорвать!

Не совсем правда. Стероиды здесь были как мертвому припарка. Но нужно было что-то делать. Хотя бы создать видимость активного лечения, пока я думаю дальше.

— И готовьте эритромассу! — продолжил я. — Много! Десять доз!

— Десять⁈ — ахнул Кашин.

— Будем вливать по мере разрушения! Это заместительная терапия! Если мы не можем остановить гемолиз, мы будем компенсировать потери!

Сизифов труд. Вливать свежую кровь, которая тут же будет разрушаться. Но это даст нам время. Часы. Может, даже дни.

Двадцать минут безумной, лихорадочной работы. Регулировка параметров аппарата, введение препаратов, подключение первого пакета с эритромассой. Показатели на мониторе медленно, с неохотой, но начали стабилизироваться.

— Сатурация? — спросил я, вытирая пот со лба рукавом халата.

— Восемьдесят пять. Держится, — доложил Кашин.

— Давление?

— Девяносто на шестьдесят. На дофамине.

Плохо. Но уже не катастрофа. Пока что.

— Илья Григорьевич, — Кашин посмотрел на меня со смесью надежды и животного страха. — Он выживет?

Что я мог ему сказать? Правду? Что у нас осталось максимум двое суток? Что аппарат ЭКМО из спасения превратился в изощренное орудие убийства? Что я не знаю, успею ли я найти все компоненты и синтезировать антидот?

— Если я найду лекарство — да, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Если нет… У нас есть сорок, максимум сорок восемь часов.

В палате повисла тишина. Тяжелая, вязкая, как воздух перед грозой.

— Следите за ним, — сказал я, поворачиваясь к выходу. — Любые, даже самые незначительные изменения — сразу же звоните. И готовьте еще эритромассы. Всю, что есть в больнице.

Я вышел в коридор. Нужно было звонить Шаповалову. Я вышел в коридор реанимационного отделения.

Достал телефон. На экране — три пропущенных от Вероники. Потом. Сначала — Шаповалов. Я набрал его номер. Гудок. Второй. Третий.

Возьми трубку. Пожалуйста. Мне нужно сказать тебе правду, пока у меня еще есть на это силы.

— Илья? — его голос был хриплым, невыспавшимся.

Он не спал.

— Игорь Степанович. У нас проблема.

В трубке повисла пауза. Я слышал его тяжелое, сдавленное дыхание.

— Мишка?

— С ним произошло осложнение. Серьезное.

— Насколько серьезное? — его голос стал резким, требовательным. — Не тяни, Разумовский, говори прямо!

Прямо. Он хочет правды. И он имеет на нее полное право. Его сын умирает.

— Вирус мутировал. Новый штамм начал атаковать эритроциты напрямую, разрушая их. Аппарат ЭКМО, который должен был его спасать, по какой-то причине стал катализатором этого процесса. Я стабилизировал ситуацию, но это временно.

— Что значит «временно»? Сколько у нас времени?

Вот он. Вопрос на миллион. Вопрос, на который не существует хорошего ответа.

— По самым оптимистичным расчетам — сорок восемь часов. Реально… думаю, ближе к сорока.

Молчание. Долгое, тяжелое, вязкое, как свернувшаяся кровь.

— Сорок часов, — медленно, словно пробуя каждое слово на вкус, повторил Шаповалов. — Меньше двух суток.

— Да.

— Ты же говорил, ЭКМО даст