Но если долго смотреть на карту, она становится дорогой и по ней, если идти правильно — можно выйти.

— Коагуляция в первом сегменте. Очаг обошли.

— Ушивка минимальная. Давление на шов не допускать. Переход на левую зону. Доступ есть.

Я комментировал сам себе. Не для Ани, не для протокола, просто чтобы не сбиться.

Как будто вслух проговаривал маршрут, который знал, но опасался забыть.

— Пропустили венозный карман. Ни одной задетой ветви.

Время шло. Через два часа я уже не чувствовал спину. Через четыре перестал замечать левый локоть. На шестом часу пальцы в первый раз дрогнули.

Аня сразу вытерла пот мне со лба.

— Рука дрожит, Константин Федорович…

— Не дрожит, — отрезал я. И сменил хват.

Да, рука и вправду дрожала, но у меня не на этом сейчас фокус.

— Воды?

Я не ответил. Обезвоживание это риск, но отвлекаться и пить — значит рассредоточиться. Вернуться будет сложно, а у меня нет права на ошибку. Капилляры тут тоньше волоса.

На восьмом часу перед глазами поплыли звёзды. Уши закладывало. Тело посылало сигналы остановится, но я их игнорировал.

А потом скальпель скользнул на миллиметр вбок.

— Стоять, сука! — рыкнул я.

Мышцы заныли. Сердце билось, как будто собиралось пробить грудную клетку. Если бы я дрогнул чуть сильнее, то всё. Брат бы умер прямо под моими руками.

Я вцепился в инструмент. Пальцы свело, но я держал.

— Может, передохнём? — осторожно спросила Аня.

Я не ответил. У меня и так не было права быть здесь. После той аварии, где мы с братом остались одни, у меня тоже появилась «тень» в голове.

Кавернозная ангиома. Неоперабельная.

Левый глаз полностью заволокло бельмом…

Мне запретили нагрузки, запретили операции, и недавно забрали лицензию. Я слушал их до этого момента и отошел от дел. Но сейчас была другая ситуация.

Болезнь подползала тяжестью в груди, звоном в ушах и мельтешащим светом перед глазами. Но остановиться теперь — значит, предать. Прежде всего самого себя.

Я сцепил зубы и и упёрся взглядом в монитор. Ещё немного… чуть-чуть…

Последний сегмент. Последняя развилка.

Если я пройду, то он вытянет. Я тоже, может, вытащу себя за волосы, как барон Мюнхаузен. А может, и нет.

Но не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Один из сосудов вдруг вспух и началось микрокровотечение. Пульсация усилилась. Только что было сто… вот уже сто пятьдесят.

— Мы его теряем! — занервничала медсестра.

— Без паники, — отрезал я.

Паника — это не для операционной. Если она начнётся, я потеряю контроль. Я знал, что у меня осталась минута. Может, меньше. Но просто так я тебя не отпущу на тот свет, Миш.

Родителей мы похоронили, когда мне было восемнадцать, а ему семь. С тех пор я обещал, чтобы не случилось дальше — это на мне. И сейчас я держу обещание, даже поставив на кон все.

В голове что-то изменилось, замедлилось.

Мир внезапно сделался вязким. Воздух липким, будто его наполнили мёдом, и каждое движение шло сквозь сопротивление.

Колени подкосились, но Аня подставила плечо. Посмотрела на меня, и в голосе у неё была уже не тревога — паника.

— У вас кровь из носа…

— Пустяки, — ответил я.

Кровь была тёплая, настоящая. Я понимал: ещё одно движение и не выкарабкаюсь. Тело умоляло остановиться, но я не выпустил из рук инструмента. Я доводил операцию до конца.

— Он стабилизируется, — прошептала Аня. — Пульс возвращается. Он держится!

Монитор мигнул… и на экране поплыла синусоида пульса. Внутри расползалось облегчение. Брат дышит… Миша будет жить.

Он вдохнул сам. А я — нет. Моё сердце остановилось в тот миг, когда его вернулось к жизни. Обмен. Сделка. Цена. Не знаю, как назвать. Знал только одно — я сделал то, ради чего пришёл в этот мир.

* * *

Я умер как хирург. И вернулся… кем-то другим. Или чем-то. Мир слепил не светом, а его отсутствием. Как будто стерли само представление о том, что есть «я». Но я чувствовал: это не конец. Это перезапуск.

Тело собиралось. В панике, как техник на войне, который чинит аппаратуру, не зная, к чему ведут провода.

Сдавило грудь — сердце вспомнило, что должно сокращаться. Застучал пульс, как капля воды падающая на барабан. Я вошёл в плоть, чувствуя как произошло вшивание с новым телом… Вдохнул — и пожалел. Воздух был пуст. Только мерзкая, тянущая слизь на вдохе…

Это не мое тело, обожгла догадка.

Пальцы не слушаются. Суставы чужие, будто перед смертью я подписал контракт на аренду чужой плоти. Но даже в чужом теле я чувствовал, как оно зовёт, будто пациент.

В связках шла дрожь, словно перед судорогой. Нервная система кричала: почини.

Я не просто вселился, а начал лечить. На ощупь, по памяти, как реаниматор в отключённой операционной.

Это не было возвращением к жизни — это было вшивание. Не меня в тело, а тела — в меня. Я видел перед глазами проекцию схожую с Витрувианским человеком Да Винчи. По телу вместо вен шло множество… каналов? Да, другое сравнение было сложно подобрать. По каналам текла некая субстанция, каналы огибали мышцы, суставы внутренние органы.

То что текло по ним явно заставляло работать организм. Это, черт возьми, жизненная сила — пронзила догадка. От осознания, на миг стало не по себе. Но у меня не было времени, чтобы о чем-либо размышлять.

Я отчетливо видел, что некоторые каналы перебиты и порваны. Места повреждений выглядели, как кровоточащие черным язвы. Они пульсировали, чернота будто вступала в конфликт с жизненной силой, пожирала ее.

Пришло осознание — будто на атласе, я вижу места повреждений собственного тела. Вижу, как чернота все больше расползается по каналам и мое новое тело… стремительно умирает.

Не знаю, как получалось, но усилием воли мне удавалось корректировать ток жизненной силы. Заставлять ее течь в обход черноты.

Это была игра в пятнашки, мне требовалось прокладывать каналы для светлой энергии, обходить очаги черни. Тут либо я, либо меня. Тело плохо подчинялось, но я понял, что если отпущу контроль, меня унесёт обратно, в белое марево.

Осознание пришло сразу. Раньше в прежней жизни я скорее брёл в темноте медицины, как в чужом костюме на два размера больше. Спотыкался, цеплялся за ощущения.