Это и фантастика, но и не такая уж фантастика, потому что в сравнении с куда более фантастическим 2077 годом, будущим, которому мы адресуем бесконечные надежды, это ещё более отдалённые от нас блуждания где-то на линии горизонта. И если до конца моей жизни Tmail действительно станет явью, то я обязательно напишу письмо Сяодину.

Недосягаемое для тебя время

你无法抵达的时间

1

Улитка и иволга

Я никогда не спрашивала, как ты узнал, что не такой как все. Наверняка ты понял это раньше меня.

Ребёнком особо не задумываешься над тем, что такое время. Сидишь себе под деревом, наблюдаешь за переселением муравьёв в новый муравейник и не заметишь, как – вжух! – день пролетел. А бывает, вечером сидишь перед телевизором, смотришь мультики, и секунды рекламы вдруг покажутся чересчур тягучими. Не успеешь моргнуть, как стакан падает со стола, и вот уже на полу валяются осколки и повсюду капли воды. Но никогда не бывает так, чтобы стакан сам запрыгнул обратно на стол и снова стал целым.

В том городке на юге страны, где мы родились, время тянулось медленно. День за днём солнце поднималось из-за горных кряжей на востоке, высвечивая лёгкую-лёгкую утреннюю дымку. Первыми вставали петухи, кричали раз, другой, а за ними раздавались щебет птиц, лай собак и журчание реки. Но люди спали в своих домах, пока солнце не выкатывалось высоко-высоко, тогда только все вяло просыпались, не спеша одевались, умывались и чистили зубы, стряпали завтрак, начиная с этого новый день.

В то время я жила в старом дедушкином доме. В гостиной стоял часовой шкаф, поставленный туда в незапамятные времена, но по-прежнему блестевший лаком, и стёкла в нем были такие чистые, совсем как новые. Латунный маятник казался ужасно тяжёлым и при этом так легко раскачивался: тик-так, тик-так, тик-так.

Оставшись дома одна, я всегда брала стул и садилась рядом. Лучи солнца падали сквозь стекло, заставляя сиять стрелки и заводной механизм, будто шкаф таил в себе волшебную силу. Что жило в нём, почему он вечно тикал, не обращая внимания на происходящее вокруг? Отчего, прислушиваясь к его ходу, вглядываясь в него, можно было уловить равномерный перестук механизма, но стоило отвлечься, и я вдруг понимала, что ход его то ускоряется, то замедляется, будто какие-то магические силы играют со мной? Мне всегда страшно хотелось разгадать эту загадку самой, как подвернётся момент, я садилась рядом и наблюдала. И каждый раз, не отдавая себе в этом отчёта, опускала голову на колени и засыпала. Проснувшись, обнаруживала, что уже сумерки, и пустую комнату наполняет только это раздражающее тиканье, будто бы назло насмехается над моей глупостью.

А ты? С тобой такое бывало? Сидел ли ты когда-нибудь один в уголке, пристально вглядываясь в тикающие часы?

Я до сих пор помню нашу первую встречу. Хотя прошло уже много лет, эти воспоминания бережно хранятся у меня, точно катушки киноплёнки. Изображение всё такое же чёткое и яркое. Бывает, я достаю их, чтобы проиграть в потаённом уголке своего сознания. Я и оператор, и единственный зритель. Расписание киносеансов, время, место в зале – всё это решаю я сама. Могу смотреть целый день, если захочу.

Обычно я выбираю самые яркие моменты и прокручиваю их кадр за кадром в самом медленном темпе, чтобы рассмотреть каждую деталь. Если после просмотра мне всё равно мало увиденного, то я умоляю оператора:

– Ну пожалуйста, ещё разок?

– Хватит и этого, на сегодня достаточно.

– Ну последний раз, пожалуйста, пожалуйста!

– …Ладно, только последний раз.

А бывает, чтобы сэкономить время, я прокручиваю фильм в разы быстрее, просматриваю его на одном дыхании от начала до конца. В таком темпе трагичные моменты становятся комичными, персонажи бегают взад-вперёд, машут руками и ногами, как в немой кинокомедии. Сцены эти всегда вызывают у меня приступы смеха, давая повод задуматься о том, что мы с тобой видели мир совершенно по-разному.

Смех смехом, а из глаз слёзы текут.

В тот год мне исполнилось десять лет, тебе, кажется, семь. Я была в четвёртом классе, а ты ещё сидел на домашнем обучении. Каждый день после уроков я выходила за ворота школы и шла во Дворец молодёжи, что неподалёку, где вместе с другими ребятами брала уроки на скрипке. Преподавателем по скрипке был мой отец. Говорят, в молодые годы он был оркестрантом в небольшом симфоническом оркестре, даже немного известном. А потом, отправившись на гастроли, влюбился в танцовщицу из одного художественного ансамбля, которая и стала моей мамой.

Жаль только, что я не унаследовала его таланта. Интонация, ритм, передача эмоций, у меня всё это выходило фальшиво, что доказывало тривиальную истину: когда нет врождённого дарования, его ничем не восполнишь, как ни старайся. Но в то время я была простым ребёнком, чей талант ещё не раскрылся, не понимая и малой толики этого. День за днём после уроков я послушно брала футляр и шла во Дворец молодёжи, водила смычком по струнам, прилагая все мыслимые усилия, чтобы только заслужить хоть слово похвалы. В нашей группе были ребята младше меня, которые уже пробовали играть целиком концерты, я же по-прежнему сидела на последнем ряду, как заведённая пилила инструмент, повторяя одни и те же гаммы. Изредка я чувствовала на себе отцовский взгляд, прилетавший ко мне мимо ровного строя десятка смычков, а потом улетавший обратно. Будто увидел что-то невыносимое.

Однажды я услышала, как отец сказал маме: «Послушная-то она послушная, только с реакцией у неё плоховато, всё время на полтакта позже остальных».

Спустя много-много лет я наконец-то поняла: я и вправду с рождения медленнее других людей, говорю медленнее, хожу медленнее, учусь медленнее. Другие за десять минут схватывают урок, а у меня уходит минут двадцать или даже полчаса; другие уже всё сделали и смело гуляют, я же весь вечер должна корпеть над каждым словом, выводя черты иероглифов. На занятиях в школе даже при всём внимании не получалось успевать за скоростью, выбранной преподавателем. Иногда меня вызывали к доске, и я отзывалась только с задержкой в пару секунд, понимая, что зовут именно меня. При разговоре я ничего не понимала, если говорящий хоть немного ускорялся, но вынужденно