Мониторы включились. Поясницу и виски что-то ужалило. Побежали цифры.

– Сегодня вам дается десять минут. Для первого занятия этого достаточно. Не бойтесь, наши медики рядом и не дадут вам умереть. Большинству из вас.

Вещал тот человек с балкона. Свет бил прямо на него, и я наконец смогла разглядеть его лицо. И правда пожухлое яблоко… Кожа его свернулась в клубок жутких шрамов. Он весь – как сырое мясо. Его будто выжали, скрутили, пропустили через мясорубку. Я никогда не видела большего ужаса. Он оскалился, чуть наклонился, я смотрела прямо ему в глаза, в самые яркие и синие глаза, которые мне встречались.

Щупы задрожали, по телу прошла волна тепла, еще одна – горячее, еще и еще. Температура повышалась, руки и ноги конвульсивно затряслись. Жар поднялся к голове, проник под глаза, подполз ко лбу. Череп разлетелся на кусочки. Пирамиду заполнил туман. Жар исходил от меня, я чувствовала, как горю. Тело уменьшилось, почти растворилось в тумане, я отчаянно захотела ощутить прикосновение прохладной руки. Родной руки. Я почти не помнила отца, но желала, чтобы он спас меня от этого огня. Из тумана вышел человек:

– Яра, девочка, я принес тебе лекарство.

Папа.

– Тише, не бойся. Температура обязательно спадет.

Я ведь не помню тебя.

– Пей до дна, вот так. Мышка, ты столько мучилась.

Папа, ты называл меня мышкой?

В руке у него шуршащий блистер. Почти все ячейки пусты, лишь в одной – серая таблетка. Он давит ее пальцами прямо в ячейке, надрывает пленку, пересыпает содержимое в кривую ложку.

– До последней крошки. И сразу запить.

Папа.

– У тебя волосы запутались. Надо бы расчесать. Хочешь, я тебе спою, чтобы лекарство быстрее подействовало?

Кровь во мне кипит. Я уже неделю бьюсь в лихорадке. Мне три года. Братья не подходят ко мне, а мама протирает вонючей тряпкой, но не смотрит мне в глаза. Почему я это помню? Почему вижу?

Папа поворачивается:

– Замолчи. Она сильная. Она выживет.

Он начинает петь. Голос слабый, прерывающийся полушепот, мелодия то приближается, то гаснет. Он держит меня на руках, я чувствую дрожь его тела, такую сильную, что она заглушает биение сердца.

Под солнца оком зорким

Однажды летним днем

У дома я находку

Бесценную нашел.

Блестели ярко глазки,

Вилял короткий хвост,

Коричневой раскраски

Мне в руки прыгнул пес.

Я слышу истеричные крики матери. Она уже хоронит меня? Ноги болят, грудь болит, я кашляю, мне кажется, что я выкашляю легкие, а может, даже и зубы. Они так стучат. Папа поет, песня тает в звенящих ушах, веки не поднять.

Мы с ним весь день играли

На улице пустой,

Мы ждали, когда мама

В обед придет домой.

Находка громко лаял

И руки мне лизал.

И, не дождавшись мамы,

Домой его я взял.

Папа качает головой в такт незатейливой песне. Маленькая я прижимаюсь к нему и замираю, кашель прекращается, глаза под веками перестают бегать. Она спит. А настоящая я тянусь к отцу, мне никак не поверить, что это он. Слеза стекает по его носу невероятно медленно и зависает на остром кончике. Песня обрывается. Ни маленькой, ни подросшей Яре не узнать, чем заканчивается летний день мальчика и его находки. Папа перекладывает меня на полку, укрывает двумя тонкими одеялами. Мама стоит позади, сжатые губы превратились в кривой шрам, она плачет и молчит.

– Не смей отдавать ее, – говорит он маме.

Папа кладет на подушку блистер и медное кольцо. Я не могу этого помнить. Но помню. Я вижу, как он уходит. За туман. Он поменял свою жизнь на лекарство. Папа пойдет работать в поля, в токсичные шахты. Ведь именно там добывают топливо для Ковчега… А я останусь гореть на изъеденном клопами и крысами матрасе.

Но мама зло сказала:

«Не нужен мне твой пес,

Самим нам места мало!»

И я его унес.

Он не допел, но слова песни сами всплыли во мне. Жар отступил, череп собрался воедино. Щупы отсоединились, втянулись в монитор, платформа погасла. Я рухнула на пол. Меня тут же подхватили.

– Живая. – Медики набежали. – Х-011. Инъекционный комплект номер 44А.

Вокруг сновали Стиратели.

– Неудача. – Двое подняли рыжебровую девочку, руки и ноги у нее вывернулись. – Неудача, неудача. – Они собирали урожай первого дня. Покрытых ожогами, с раздробленными пальцами, с глазами, затянутыми бельмами.

Я заметила Магду, она обмякла возле своего монитора. Надин валялась на платформе. Стиратель разжал мой кулак. На пол упал шуршащий блистер. Один из медиков подобрал его.

– Антибиотик старого образца. Из тех, что мы раньше спускали вниз.

– Отнести Старшему Стирателю?

Меня или блистер?

– Сперва нужно разобраться, откуда он взялся.

Туман остался далеко в прошлом вместе с моим отцом. Блистер сохранил остатки лекарства, крохотные серые крупицы. Из восьмидесяти девочек, отобранных в день распределения, осталось шестьдесят пять, но тогда я об этом не знала. Не знала я и того, что все ярусы Пирамиды остановились, чтобы поглядеть на худого, измученного мужчину, проступившего из тумана, пока я извивалась и кричала под воздействием опутавших меня проводов. А покрытый шрамами человек на балконе смотрел вниз, когда меня тащили прочь.

Дни разделились на два тошнотворных действа. Больше учитель не говорил о том, что было до Катаклизма. Его уроки превратились в постоянное заучивание восхвалений Лидера, пение и притворное ожидание грядущего Посвящения, на котором старшие дети получат назначение, а мы впервые увидим объект всеобщего поклонения, – действо первое. Второе – вспышки в голове под сводами прозрачной Пирамиды. От нас требовали результаты, чтобы в дальнейшем мы тоже могли получить назначение и приносить пользу Ковчегу. Некоторые показывали результаты с первых дней, особенно Надин-Эн и та любопытная c кодом Q-622, ее мы звали Кью. За ними подтягивалась могучая, похожая на гору D-282, или просто Ди. Магда в основном пускала слюни, но и ее медик порой благосклонно кивал. Маленькую и костлявую мы начали называть Си, но она скоро исчезла, имени и кода ее я так и не узнала.

Нас разделяли на группы по способностям: физические, псионические, ментальные, активные, пассивные. Я никуда не попадала, потому что