Я часто хожу на кладбище, что на опушке окружающего жилую территорию леса. Здесь, под грубо сколоченным крестом, лежит Шибздик. Он так привык к исходящей от меня агрессии, что не успел среагировать, когда та выплеснулась на него. Я сама задушила Шибздика. Обеими руками – правой и бывшей средней. Вырвала третий глаз и раздавила ногами. Это он, сволочуга, гадина, пидармот, посоветовал изуверам, как со мной быть.

Я стою рядом с его могилой, и у меня болит левая половина груди. Нет, не сердце, а то место, от которого под наркозом отсекли мою сестру. Ее не сочли человеком и потому не стали хоронить, попросту унесли на помойку. У меня болит, болит, болит… Болит Ирка.

Ватажник

У речной излучины ватага отделилась от войска, исполинской гусеницей тянущегося вдоль берега.

– Прощайтесь, – привстав на стременах, зычно выкрикнул сотский. – Уходим!

Один за другим шесть дюжин всадников отвалили в сторону. Сбили в круг походные возы и телеги с добычей. Война закончилась – разбитые в решающей сече горные племена откатились зализывать раны в пески, за ущелья и перевалы. Разбойным набегам с юга настал конец, а разоренные победителями, сожженные села и города не скоро еще восстанут из пепла.

Сотский проехался перед строем. Было ватажников на две с половиной дюжины меньше, чем отправлялось в поход на изломе зимы. Три десятка односельчан унесла с собой война. Так же, как сотни и сотни ратников из других городов, деревень и сел. Что ж – уцелевших теперь ждала сытая, мирная жизнь. Но не всех – у степняков, жителей пограничья, мир был столь зыбким и ненадежным, что в любой миг грозил обернуться войной. Обитатели земель по ту сторону делящей степь пополам незримой границы человеческие законы не чтили. Клятвы не соблюдали. Правда, на китоврасов, человеко-коней, что пасли табуны в южной части степи, а потому тяготели к людям и традиционно с ними союзничали, можно было с грехом пополам положиться. Хотя китоврасы и называли себя жеребцами и кобылицами, но откликались на человеческие имена, при встречах на ярмарках чинно раскланивались, а со знакомцами из пограничных селений здоровались за руку.

Угрюмые же и воинственные тавры, что гоняли стада севернее, враждебности не скрывали. На торгах человеко-быки держались особняком и настороже, не отнимая ладоней от рукоятей заткнутых за пояса мечей. А уж от населяющих северные леса псоглавцев ждать приходилось только беды. Людей они ненавидели, хотя, как и остальные-прочие, жизненно в них нуждались. Товар перекупали у тавров втридорога, и потому его не хватало, так что пограничные селения частенько подвергались ночным набегам. Пойманных человеко-волков казнили на месте, безжалостно и жестоко, но их сородичей это не останавливало. Смерть псоглавцы презирали, а продолжение рода, как и все полулюди, ставили превыше всего.

Сотский в последний раз отсалютовал саблей уходящему на северо-запад войску и велел трогаться. Был он рослым, меченым сабельными шрамами ветераном с хищным, коршуньим лицом. В бою лютого, в походе строгого, рассудительного и дотошного сотского ватажники уважали. И побаивались.

Кряжистый, рябой, вислоплечий, с окладистой темно-русой бородой Ждан в который раз по-хозяйски оглядел добычу и вытянул плетью коня. Была добыча богатой – полдюжины груженных тканями, утварью и оружием возов, два с медью и серебром, пузатый бочонок с золотыми монетами и украшениями. А главное – выстроившиеся теперь вереницей телеги с невольницами. Этот товар шел по высочайшей цене – той, что в пограничье платили за плодородие.

Пять десятков выряженных в цветастые халаты черноволосых и черноглазых молодиц. Некоторые день напролет плачут от горя. У иных слезы высохли, эти сидят, скрестив ноги, ссутулившись и безмолвно раскачиваясь, когда телеги трясет на ухабах. Есть еще третьи – с поджатыми губами и злыми, непокорными взглядами. Ждан оглянулся на скаку. Дай ему волю, он завалил бы такую гордячку в траву и мужской силой вышиб, выбил бы из нее дерзость. Ждан сглотнул, подавляя в себе желание. Полонянок не следовало брать ни силой, ни лаской. Оказавшаяся в тягости невольница обесценивалась и до той поры, пока не освобождалась от бремени, не стоила ни гроша.

Полсотни пленниц обеспечат степнякам сытую жизнь на долгие годы. Полтора десятка невольниц заберут себе китоврасы и за каждую дадут сотню коней. Еще пяток достанется тем же китоврасам в уплату за охранную службу. Две дюжины пойдет таврам – в обмен на коровьи стада. Остальных, самых смышленых и работящих, селяне разберут по дворам. Ждан невольно вздохнул: им тоже достанется полонянка, но с его Ладой завалить такую где-нибудь на гумне и думать не смей. Зато Дарен сможет развлекаться с подневольной молодухой сколько захочет. Ждан скосил глаза на скачущего по левую руку младшего брата. И то дело – восемнадцать годков стукнуло парню, а девок как сызмальства робел, так и до сих пор. В кого только уродился, привычно подумал Ждан. Он-то в свои восемнадцать погулял с незамужними девками и вдовыми бабами вволю. А их с Дареном отец, по слухам, и до сих пор гульнуть не дурак.

На отца и старшего брата Дарен не походил, впрочем не только характером. Статью и лицом отличался не меньше. Был он тонким в кости, поджарым, голубоглазым, с вьющимися золотыми волосами до плеч. Ножницы брадобрея еще не касались его щек, а руки не успели огрубеть от полевой мужицкой работы. Закончившийся поход был для Дарена первым, и голову он не сложил лишь благодаря Ждану, дважды отбившему брата в конной сече от наседавших на того лихих рубак.

Покачиваясь в седле в такт поступи жеребца, Дарен думал о том, какое все же чудо, что он возвращается целым. Война, разбой и смертоубийства не для него: он с детства сторонился «мужских» затей – охоты, кулачных боев, пьяных драк, потасовок. Шумным сходам и сборищам предпочитал тишину и спокойствие церкви, ее строгие очертания, искусную стенную роспись, золоченый иконостас с благостными святыми ликами. Предложи Дарену выбор, он вооружился бы не боевым мечом, засапожным ножом, кистенем и луком со стрелами, а пером церковного писца или кистью богомаза.

Еще Дарен думал о невольницах. Особенно об одной, смуглокожей красавице с высокой тугой грудью и широкими бедрами, обратившейся к нему накануне на наречии степняков. Назвалась красавица Ясминой. Она попросила испить воды, а опустошив ковш, улыбнулась. Всего раз – благодарно, приязненно, и Дарен вдруг почувствовал, будто нечто сладкое