– За мной, – враз осевшим, сиплым голосом выдавил сотский и ожег плетью коня.

Припав к конской гриве, Дарен пронесся вдоль озерного берега и вылетел на околицу. В пяти шагах впереди подраненным волком взвыл в муке Ждан. Селения больше не было. Там, где раньше стояли избы, теперь топорщились седые холмики прибитого дождем пепла. Устояли лишь сложенная из кирпича кузница с провалившейся крышей, покосившаяся пекарня да церковный остов. Раскинув руки, будто хотел напоследок обнять землю, лежал ничком старый кузнец Мокей. Его жена скорчилась в пяти шагах слева, едва узнаваемая из-за коросты запекшейся крови на ставшем безглазым лице. За ней – вповалку четверо внуков мал мала меньше с вспоротыми животами и раздавленными лицами.

Вслед за братом Дарен промчался мимо рухнувших церковных ворот, мимо разрубленного пополам отца Анастасия, мимо отделенной от тела и будто проросшей из-под земли старушечьей головы попадьи с измаранными кровью седыми патлами, мимо годовалого младенца без ног. Влетели в проулок, туда, где третьим слева раньше стоял отцовский дом. Дарен знал, понимал уже, что увидит сейчас. Впереди сорвался с коня, с ходу сунулся на колени, головой забился о землю Ждан. Дарен осадил жеребца, соскочил, встал рядом с братом перед изувеченным, обгорелым телом отца. Застыл, не в силах оторвать взгляда от разметавшейся по земле матери с перерезанным горлом и выклеванными вороньем глазами.

Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем над пепелищем пронесся яростный, гневный крик: «Псоглавцы!» Вслед за ним пришел и другой: «Измена!»

Дарен мотнул головой, перевел взгляд на так и не поднявшегося с колен, застывшего, словно одеревеневшего Ждана с перекошенным, будто сведенным судорогой лицом. Впервые в жизни лихой, до безумия храбрый старший брат предстал жалким. Дарен протянул руку, помог Ждану встать.

– Китоврасы, – пробормотал тот. – Китоврасы, предатели. Рубить их, резать, всех, всех…

На время отсутствия ратников селение защищали с севера китоврасы. Могучие и многочисленные, скорые в беге, ни зноя, ни холода, ни меча не боящиеся. За службу человеко-коням полагалась доля в военной добыче.

– Псоглавцам не справиться с китоврасами, – робко возразил Дарен.

Ждан упрямо помотал головой.

– Значит, нашли управу. А может, и не управу. Может быть, сговорились. Вместе нагрянули, побили стариков и детей, угнали девок, пополам поделили.

Ночью хоронили покойных – клинками рыли могилы в податливом приозерном грунте. Как умели, читали молитвы, истово били уходящим в землю поклоны, размашисто крестили лбы. С рассветом собрались там, где раньше была северная околица и начинались поля – ныне вытоптанные, с поломанными, подавленными, не успевшими заколоситься стеблями.

– Иван, Горан, Завид! – подозвал к себе троих ватажников сотский. – Скачите к соседям! В Камышино, в Тальники, в Сухой лог. Созывайте подмогу. Скажите старостам – пускай шлют гонцов в стольный город. Остальные пойдут со мной на север! Налегке – возы с добром оставим. Ни к чему нам оно больше.

– А эти? – Ждан подступился к сотскому, кивнул на сгрудившихся вокруг телег полонянок.

– Этих берем с собой. Обменяем на наших жен и сестер.

– Обменяем, говоришь? – выдохнул Ждан. – С убивцами матерей и отцов торги затеем? Тому не бывать! Слышишь, ты? Не бывать!

Сотский оскалился, отскочил, выдернул из ножен клинок.

– Зарублю! – гаркнул он Ждану в лицо. – Любого располосую! Кто не согласный? Ну, подходи!

Ждан замер. Пару мгновений они с сотским мерились взглядами. Затем тот с силой вогнал клинок обратно в ножны.

– Выхода нет, – сказал он глухо. – Согласятся менять – я первый перед ними на колени встану. А если в сече поляжем, то и женам нашим не жить!

Коней увидели, едва отдалились от селения на пару верст. Табуны метались по степи. Кони вставали на дыбы, ржали, сшибались на скаку.

– Что-то тут не так, – озадаченно пробормотал сотский. – Или китоврасы бросили табуны и ушли в леса?

Табуны китоврасы не бросили. Первый из них, дюжий, каурый бородач, лежал, откинув задние ноги, на боку. Человеческий торс с рубленой раной поперек груди завалился на лошадиный круп, словно китовраса сломали, прежде чем зарубить. В двух десятках шагов с распоротым брюхом растянулся другой, чалый и белобрысый, едва вышедший из жеребячьего возраста. За ним ткнулась лицом в землю серая в яблоках кобылица с распущенными русыми волосами, налитой белокожей грудью и переломанным хребтом.

– Вот оно что, – осмотрев десятого по счету покойника, обвел взглядом ватажников сотский. – На них напали. Третьего дня или даже позавчера ночью. Внезапно напали, застигли врасплох. Это тавры, больше некому. Объединились с псоглавцами и пошли войной.

Дарен переглянулся с братом. Ждан согласно кивнул. С китоврасами у тавров был мир. Выходит, те подпустили их без опаски. Тогда тавры перебили человеко-коней и вместе с псоглавцами ворвались в ставшее беззащитным селение. Зарубили стариков и детей, угнали женщин, и дождь замыл за ними следы.

Женщины были величайшей, а скорее, единственной настоящей ценностью пограничья. Подобно лошакам и мулам, самки полулюдей были бесплодны. И кобылицы китоврасов, и телки тавров, и суки псоглавцев. Новых полулюдей производили на свет человеческие женщины. Их держали в неволе, в цепях, и принуждали рожать. Едва освободившуюся от бремени роженицу крыли вновь. Иногда, по слухам, давали крыть быкам, жеребцам, волкам – для улучшения породы. Когда после шестой, седьмой, десятой тягости невольница теряла плодородие, ее умерщвляли.

Дарен оглянулся на обоз с пленницами. Если тавры с псоглавцами пойдут на торги, если согласятся вернуть похищенных в обмен на чужеземок, Ясмину вскоре покроет уродливое существо с бычьей мордой. Или с волчьей. И будет крыть до тех пор, пока не иссохнет смуглая кожа, не обвиснет тугая высокая грудь и не перестанет плодоносить чрево. Если же в обмене откажут, то ватага поляжет в сече, а матерями полулюдей станут Забава, Лада, Новица и остальные степнячки.

Дарен стиснул кулаки, он едва не плакал, не рыдал от бессилия. Мать с отцом он уже потерял. Сестру потерял тоже. Теперь предстоит потерять едва зародившуюся любовь. А скорее всего – и саму жизнь.

Выстроившись полумесяцем, ватага шла по степи на север. Нещадно палило солнце. От конского топота врассыпную разбегалась мелкая полевая живность. Скошенные копытами, надламывались и падали на землю умирать стебли ковыля.

У извилистой, мелководной, обнажившей острые зубья донных камней реки, не расседлывая, напоили коней. За рекой начинались земли тавров. Там под натиском луговой травы истончались, редели, а потом и вовсе сходили на нет заросли ковыля и мятлика. Там, перегоняемые с места на место человеко-быками, паслись бесчисленные стада. Там таилась