Ленка велела становиться на привал. Шестипалый Кондрашка с немым Федоткой натаскали хворосту, сухой травы, запалили костер и втроем с Пачей взялись ставить палатку. Я принялась кашеварить. Ленка притихла, руку-ногу отдала и о чем-то крепко задумалась. Филька, поросший с ног до головы шерстью, костры с палатками не признавал и потому утопал ночевать в лес. Про Фильку многие говорили, что он уже и не человек, а, считай, волк или, наоборот, волкодав, если не их помесь. Так оно или не так, но лес для него был как дом родной. Месяцами в одиночку в нем пропадал и не сгинул, потому что опасность чуял за версту. Особым чутьем, звериным, и потому был человеком для нас бесценным. Или не человеком, но особой разницы я не видела.

Ужинать расселись вокруг костра. Жевали молча, друг на друга стараясь не глядеть, чтобы аппетит не испортить. Когда покончили со съестным, Кондрашка спросил:

– Шлепа, мы тебя все знаем и уважаем, иначе бы с тобой не пошли. Но теперь скажи нам: куда и зачем мы идем?

Ленка

Зачем, зачем – низачем. Просто старику я тому поверила застреленному. Хер знает почему – поверила, и все тут. И в то, что они с обоссавшимся перед смертью парнишкой сами к нам шли. И что шли с чем-то предельно важным, для всех.

– Изувера нам поймать надо, – ответила я Кондрашке. – Похер, какого, но хоть одного. И допросить.

Кондрашка хмыкнул. Запустил шестерню в косматую шевелюру, почесался, покряхтел.

– Как мы его поймаем? – проворчал он. – Они нас сами поймают и в расход пустят.

– Насрать, – убежденно сказала я. – Пускай расходуют.

Кондрашка недоверчиво на меня поглядел.

– Ты что ж, не боишься? Ни боли, ни смерти, вообще ни хера?

Я усмехнулась криво.

– Хера боюсь. Остального нет.

Кондрашка смутился, отвел взгляд. Зато Пача загоготал.

– Шлеп, – сквозь гогот выдавил он. – А как думаешь, ты каких рожать будешь? Как сама?

Был бы на Пачином месте кто другой, вмазала бы я ему за такой вопрос по соплям, не думая. Но Паче прощалось. Что у него в мозгах было, то и на языке. Когда, к примеру, глухая Анфиска родами померла, покрутил Пача шишковатой башкой, но горевать не стал, лишь сказал, пуская слюни: «Вот дела. Кого же я теперь драть буду?» И пошел себе прочь, выпростав наружу длинный крысиный хвост с кисточкой на конце. Хвостом Пача гордился, а кисточкой подтирал жопу, нисколько этого не стесняясь.

– Даже не надейся, мудила, – ответила я наконец. – От тебя никого я рожать не буду. Ублюдки хвостатые нахер мне не усрались.

– Да я что, – ничуть не обиделся Пача. – Я ж и не предлагал, спросил только. У меня на тебя и не встал бы, наверное.

Я вновь сдержалась, хотя желание врезать ему было чуть ли не нестерпимым. Однажды поутру, когда Ирка еще спала, Шибздик сказал, что сельские мужики и парни со мной не прочь. Ну или с ней, с Иркой, в нашем случае это, считай, одно и то же. Не все, дескать, но Федотка точно не прочь. И хромой Акимыч. И отчим, гондон рваный. И Степка с парой лишних ног.

Вот этого я и боялась. Больше смерти и боли, вообще больше всего. Нет, не хера, конечно, у себя внутри. А того, что могло из меня вылезти через девять месяцев после этого хера. Не рожденный еще ублюдок снился мне в ночных кошмарах, и всякий раз новый. Со щупальцами, с когтями, клыками, хоботом, перепонками, чешуей, слизистой пупырчатой кожей, гнойными язвами, волосатыми бородавками. Безносый, безротый, безглазый, рогатый, вонючий, червивый, гнилой. С мандой на месте жопы и жопой на брюхе. С коровьим выменем вместо сисек. С четырьмя сросшимися в затылках башками. А то и вообще без башки.

Иногда, правда, мне снилось и другое. Что мне выпадет счастье, и из меня на свет выберется не страшное уродливое чудовище, а крепкий, пухлощекий мальчуган или хорошенькая улыбчивая девочка. Только такие сны я видела редко, очень редко, почти никогда.

– Спать топай, – велела я Паче. – Это хорошо, что хер у тебя не встал бы. А то пришлось бы его оторвать.

– Лучше откусить, – сострил Кондрашка.

Ирка прыснула, затем покраснела, и мы все потопали в палатку спать.

Они взяли нас на третьи сутки, на рассвете, сонными. Я продрала глаза от крика, страшного, истошного, враз оборвавшегося. Вскочила на ноги прежде, чем поняла, что крик этот был предсмертным. И что Филька, который чуял опасность за версту и от малейшего подозрительного шороха пробуждался, на этот раз не проснулся и нас не сберег.

Я схватила три сложенных в изголовье ружья, вслед за немым Федоткой и шестипалым Кондрашкой вымахнула из палатки наружу и миг спустя поняла, почему Филька подвел. Нас атаковали не люди. Оттолкнувшись от земли, мне на грудь сиганул поджарый гибкий пес с оскаленной пастью. Я отшвырнула ставшие бесполезными ружья и приняла его выдернутой навстречу средней рукой. Правой с маху рубанула по морде. Пес обмяк, но слева уже взвился в прыжке второй, и я не успела. Пару секунд спустя стая уже рвала нас с Иркой, катающихся по земле и из последних сил прикрывающих тремя руками два горла. Псы полосовали, кромсали нас когтями и клыками, и так продолжалось до тех пор, пока не появились хозяева.

Видать, я в какой-то миг потеряла сознание, а пришла в себя от человеческих голосов.

– Этот готов, – донеслось до меня. – Фу, мразь какая. У него вместо рта клоака, товарищ капитан. И этот спекся, хвостатый. Остальные еще живы. Пристрелить?

– Постой, – пробасил тот, кого назвали товарищем капитаном. – Это что, девка?

– Целых две. Сиамские близнецы.

Плечистый, выряженный в форму цвета палой листвы блондин шагнул ко мне. Кривя тонкие губы на загорелом, гладком лице, осмотрел.

– К полковнику ее. Заморыша тоже. А тот чего?

– Он почти нормальный на вид, товарищ капитан.