Неслышно ступая, Паша приблизился, обогнул девушку и ногой поддал наполовину обугленный сук. Огненными брызгами посыпались искры. Полина от неожиданности дернулась, испуганно охнула и враз смолкла.

Паша молча протянул руку. Поколебавшись, девушка оперлась о нее и поднялась на ноги. Секунду-другую они стояли, глядя друг другу в глаза.

– Пойдем, – шепнул Паша и кивнул в сторону спуска к мелкой и узкой речушке в сотне метров от ночной стоянки.

Девушка не ответила, и тогда Паша шагнул к ней, молча облапил, притянул к себе, пробежал ладонями вдоль спины, задержавшись на ягодицах.

– Я чумазая, – тихо, едва слышно прошептала Полина.

– Так речка же, – удивился Паша. – Там и подмоешься.

– Вода холодная.

– Ничего. Я согрею.

Он согревал ее добрых три четверти часа, молодецки покряхтывая и довольно оглаживая шелковую, кажущуюся молочно-белой в густых утренних сумерках кожу. Затем, заскрежетав зубами, излил семя и отвалился в сторону. Отдышался, нашарил на траве портки и спросил:

– Понравилось?

– Понравилось, – призналась Полина. – Ну ты и медведь, помял всю. А ружье зачем взял?

Паша самодовольно хохотнул.

– Чтоб настоящий медведь не помешал. Давай дуй к костру, подъем через полчаса.

С минуту он пролежал на спине, блаженно и сыто щурясь на подсвеченные первыми солнечными лучами сосны. Затем наскоро оделся. Встав на колени, вдоволь напился студеной речной воды, выпрямился, размял плечи и подвел итог:

«Хорошая телка. Сладкая. Завтра опять ее…»

Он не додумал – в полусотне шагов к востоку внезапно треснуло, колыхнулись ветки, и от реки метнулась черная, грузная, но стремительная фигура. Паша Коробов среагировал прежде, чем осознал, что к чему, – сработали впитавшиеся в него, намертво с ним сжившиеся навыки бывалого таежника. Секунду спустя он уже держал на мушке то место, где еще колыхались сомкнувшиеся невесть за каким зверем прибрежные кусты.

Замерев, сдерживая дыхание, Паша вслушивался в ватную утреннюю тишину. Сердце колотилось о ребра, и недавняя жаркая любовь была тут ни при чем. Лесного зверя Коробов не боялся – ни медведя, ни волка, ни росомаху, ни рысь. Но он мог бы поклясться, что метнувшаяся в кусты фигура принадлежала не зверю. Дурное предчувствие вернулось, задрожали обхватившие ружейное цевье пальцы. Скрывшееся в кустах и враз затаившееся существо зверем быть не могло, Коробов знал это точно, наверняка. Это существо больше походило на умелого и привычного к дикой природе человека. Но не на обычного человека, которому попросту неоткуда было взяться в этой глуши. А, скорее, на…

Паша перевел дух. Легенды о лесных людях он слыхал сызмальства. Поговаривали, что они сторожат тайгу, охраняют укромные места и схроны, куда обычному человеку хода нет. А еще поговаривали, что перейти такому дорогу означает верную смерть.

Коробова передернуло: ему показалось, что он чувствует на себе внимательный и недобрый взгляд. Тишина, однако, стояла кромешная, и ни малейшего шевеления, сколько ни всматривался в застывший в полном безветрии кустарник, Паша не разглядел. Тогда он медленно, давя в себе страх, двинулся вдоль береговой кромки. Тщательно осмотрел буйную, без всякой примятости траву, ничего в ней не обнаружил и смахнул со лба пот.

«Померещилось, – решил Коробов. – Размяк, расслабился от бабьей ласки, вот и почудилось невесть что».

Он облегченно выдохнул, и в этот миг раздался вдруг истошный, пронзительный женский крик.

Паша рванулся, бросился вверх по склону. Вымахнул на поляну в десяти шагах от палатки, из которой один за другим спешно вылезали заспанные туристы. На мгновение застыл, затем метнулся к Полине, схватил ее за плечи и резко развернул к себе лицом.

– Чего? – рявкнул Коробов. – Чего орала?!

– Т-там.

– Где «там»?

Девушка не ответила, ее трясло у Коробова в руках. Тогда Паша отпустил ее и обвел взглядом обступивший поляну лес.

– Медведь, да? – запричитал Горемыкин. – Это был медведь?

– Заткнись! – рявкнул Коробов. – Молчать всем!

Внезапно ему стало страшно, так страшно, как не бывало доселе. С минуту он стоял, буравя глазами опушку, затем справился с собой и медленно, очень медленно, держа двустволку на изготовку, зашагал к лесу.

Никаких следов чужого присутствия Паша вновь не нашел. Вернулся к палатке хмурый, настороженный.

– Рассказывай, – велел он Полине. – Что видела? Что именно?

– Н-не знаю, – пролепетала та. – Не разглядела толком. Но оно было похоже на… на…

– На что?

– На мужика. На здоровенного лохматого мужика с бородищей. И в черном балахоне, словно в рясе. Появился на опушке, постоял, а потом исчез. Боже, как я испугалась.

С минуту Паша, катая желваки на скулах, напряженно думал. Утренний страх прошел, но убираться из этих мест следовало по-любому. Коробов со злостью сплюнул в траву.

– Завтракаем, – бросил он. – По-быстрому складываемся. И уходим.

– Куда уходим? – робко спросила Полина.

– Куда шли.

Возвращаться обратно неудобно: засмеют. Коробов исподлобья взглянул на протирающего заспанные глаза Горемыкина. Писатель хренов. Тиснет статейку и вывесит в Интернет, что, дескать, бывалый проводник велел свернуть манатки из-за бабьих страхов и суеверий. Плакали тогда будущие клиенты.

– Все ерунда, – с бодростью, которой у него и в помине не было, заявил Паша. – У страха глаза велики – беременную лосиху за бородатого мужика принять можно. Писатель, становись кашеварить. А ты, Зинка, чего расселась? Дуй за хворостом.

К полудню плохое настроение у Полины прошло. Воспоминания об утреннем страшилище отступили. Однажды на Кавказе при восхождении на Адай-Хох ей тоже эдак вот померещилось. Парни тогда усиленно строили серьезные физиономии и пространно рассуждали о йети, а потом выяснилось, что протопавший по заснеженному карнизу и взревывающий на ходу детина – всего лишь записной остряк из местных осетин.

Полина заулыбалась, вспомнив двухгодичной давности альпинистский поход. Она тогда была с Анзором, гордым, сильным, мужественным, единственным из всех, к кому испытывала какие-то чувства помимо удовлетворения от соитий. Девушка обернулась, украдкой бросила взгляд на едва волочащего ноги Дениса. На мгновение ей стало стыдно и за всю эту затею с походом, и за утреннюю женскую слабость. Затем стыд прошел.

От перспективы выйти замуж за профессорского сынка с четырехкомнатной квартирой в центре Москвы в ее положении не отказываются. По крайней мере, это гораздо лучше, чем быть