Лицо Валентина очень близко, я улавливаю его знакомый аромат, тепло его дыхания, и на душе у меня вдруг становится спокойно.

– Не знала, что в наших отношениях есть место хорошему тону, – произношу я очень тихо, чтобы не спугнуть тишину в комнате. – Я… никому их еще не показывала.

– Я догадался.

Валентин касается носом моего виска, и я издаю сдавленный смешок. Как ни странно, мне почти хорошо: знакомая тяжесть его тела на моем, теплые крылья под спиной. Царапины ноют, но эта боль воспринимается совершенно незначительной.

Я с трудом вспоминаю, как ощущается желание раскрыть крылья. В юности мне нравилось любоваться ими, но как же давно это было! Под лопатками щекочет, и они проступают из воздуха так легко, словно никогда и не исчезали. Они белоснежные, меньше и легче, чем у Валентина, и выглядят хрупкими. Ощущать их приятно. Я не могу вспомнить, почему так давно не раскрывала их даже наедине с собой.

Крыльями я обнимаю Валентина, чтобы хоть куда-то их деть. Дотрагиваюсь перьями до его спины, и он тихо стонет. Мне хочется открыть шторы на окнах, чтобы рассмотреть выражение его лица.

На несколько секунд мы замираем неподвижно, глядя друг на друга. Все это так непривычно, так ново, и я с трудом вспоминаю, что затеяла эту авантюру ради спасения собственной жизни. Сейчас я кажусь себе такой оглушительно живой, что трудно представить, будто все это может через пару дней просто оборваться.

Я дразняще провожу крыльями по спине Валентина, и выражение его лица становится очень открытым. В его глазах сейчас есть что-то сломленное, печальное, что-то, что он обычно не показывает, и я глажу его снова и снова, чтобы прогнать эту грусть. А потом ерзаю на его крыльях, устраиваясь удобнее. Это вызывает у Валентина неловкий смешок, и я не понимаю, приятно ли ему. Повторяю движение, а потом кладу ладони на плечи и целую его в губы.

Он сразу отвечает, ласкает мои губы, стонет. Я ласкаю его руками, крыльями, языком, демонстрирую доверие и, как ни смешно, благодарность. Валентин здесь, он рядом, он пришел мне на помощь, когда это было так нужно. С ним очень хорошо. То, что с Ацисом стало бы болезненной возней на острых шипах, с Валентином превращается в волшебный обряд, секрет, разделенный на двоих.

Шипы колют наши голые ноги, но это уже не мучительно, наоборот – добавляет происходящему остроты. Я чувствую, что Валентин возбужден, что ему тоже нравится, и это заставляет меня желать его еще сильнее, а мое желание сильнее подстегивает его. Это игра, молчаливый обмен репликами, шаги навстречу, как в танце.

– Розы тебе идут, – шепчет Валентин между поцелуями.

Такое впечатление, будто эти глупые слова срываются с его губ помимо воли – он увлечен и не так уж сильно думает о том, что говорит. От этого в груди разливается тепло. Я провожу кончиком крыла по его позвоночнику и обхватываю ногами его бедра.

– А тебе идут крылья, – бормочу я и, только озвучив свои мысли, тоже понимаю, что никогда не сболтнула бы такую ласковую банальность, будучи в своем уме.

Выясняется, что быть не в своем уме удивительно приятно. Валентин мягко хмыкает и входит в меня. Сегодня это ощущается особенно ярко. Мне так хорошо, что на глазах выступают слезы. Когда мы только познакомились, я обещала себе не плакать при Валентине и ни о чем его не просить, но сейчас я плачу и прошу.

– Пожалуйста, – голос у меня срывается, – не уходи. Никуда не уходи.

Я едва понимаю, что говорю, но все повторяю и повторяю эти не имеющие смысла мольбы. Валентин наклоняется к моему лицу, касается губами моих щек и губ, сцеловывает с кожи слезы и шепот. Его такое по-настоящему заводит: он мелко подрагивает, зрачки расширены, движения бедер становятся отрывистыми и жесткими. Я крепче сжимаю его крыльями, коленями, всей собой, и дыхание у него срывается, словно он давится им.

Если Валентин хотел, чтобы я оказалась в его власти, то невозможно быть более покорной. Я лежу под ним на ложе из роз, шипов и листьев, и в этом есть что-то древнее. Как будто мы вовсе не в особняке на Невском, а в Древней Греции, где боги Олимпа ходят по земле среди существ и смертных и их способен увидеть каждый. Я разгоряченная, взмокшая от наших движений, обнажившая крылья. У меня в глазах слезы от удовольствия, мучительной близости и какого-то огромного чувства, которому я не знаю названия. И я все еще умираю. Валентин отнял мою жизнь, и пока я не спасу ее, она принадлежит ему. Он держит нить моей жизни в руках так же, как держит в руках меня всю, я вся – для него, открытая, нежная и послушная.

Что-то из этого я, похоже, произношу вслух, поскольку Валентин стонет, прижавшись лбом к моему лбу, и волна удовольствия накрывает нас одновременно. У меня по щекам катятся слезы, я со стоном впиваюсь губами в губы Валентина, и он издает тихий вскрик, будто умираем мы оба, и это не моя, а его нить жизни может оборваться в любую секунду, если я слишком сильно потяну за нее.

Для меня выставлять оценки близости – что-то новое, но этот раз определенно был лучшим, десять из десяти. Мы не боролись за превосходство, и даже, как это ни смешно в подобной ситуации, не торопились. Каждая секунда стала наслаждением, и я не могу перестать хвататься за плечи Валентина, даже когда наше дыхание выравнивается и он придавливает меня всем телом. Мы дышим в одном ритме. Мне так хорошо, что после такого смерть представляется не настолько страшной.

Если я испытала нечто подобное, земная жизнь точно прошла не зря.

Глава 15. Третье испытание

Я не сразу замечаю, что шипы больше не колют мои ноги. Они втянулись в стебли, и теперь ложе сплетено из мягких листьев и ароматных нежных цветов. Валентин с усталым стоном ложится на бок рядом со мной, по-прежнему обнимая меня крыльями.

– Ты довольна? – спрашивает он, не открывая глаз.

То ли снова хочет подтверждения, что секс с ним – лучший, то ли намекает на то, что какой-то цели я точно достигла, ведь раз ложе преобразилось, значит, мы все сделали правильно.

Я жду, когда материализуется Афродита и объявит задание выполненным, но, судя по всему, она придет ко мне, лишь когда я