— Люди гибнут, Блэкторн! — прорычал он, срываясь. —Ты предлагаешь ждать, пока эта... эта Лирея еще десяток таких амулетов раскидает?! Пока город не взбунтуется?!

— Я предлагаю идти по следу, а не по цвету волос! — парировал я, не отступая ни на шаг, чувствуя, как от злости звенит в ушах. — Мельница – след. След Ларса, возможно, ведет туда. Проверим мельницу – найдем ответы или новые вопросы. Но арест травницы без единой улики – это не шаг вперед. Это прыжок в пропасть для всех нас. Для Ордена. Для города. И для вас лично. Подумайте.

Молчание повисло тяжелым свинцовым покрывалом. Брандт тяжело дышал, его взгляд метался от карты, усеянной пометками, к моему лицу и обратно. Видимо, мысль о столичной комиссии, о позорной отставке подействовала сильнее праведного гнева и страха перед горожанами. Наконец он резко, почти яростно махнул рукой, отворачиваясь к запыленному окну.

— Ладно! Иди на свою проклятую мельницу! Но если ничего не найдешь...

Он не договорил, но невысказанная угроза – «Тогда будет по-моему» – висела в спертом воздухе, тяжелая и недобрая.

— Бери Роланда и Гарольда. И береги себя.

Глава 15

Эшфорд

Лес встретил нас стеной черного бархата, прошитого серебряными нитями лунного света, пробивавшегося сквозь спутанный полог ветвей. Воздух, густой и влажный, обволакивал, как теплая, но удушающая пелена, не неся в себе уюта, а лишь скрытую, невидимую угрозу.

Хотел бы я сказать, что Роланд, коренастый бородач, шел впереди беззвучно, как призрак, ловил в ночном воздухе невидимые нам знаки. Но на деле этот болван даже при том, что три факела освещали нам дорогу, четыре раза сделал круг. И только когда понял, что деревья стали шибко знакомы и намекнул, что может быть он плохо помнит, где эта мельница, только тогда наш путеводитель признался, что был в последний раз в этой области мертвецки пьяным.

Гарольд, молодой и подтянутый, держался сзади. Полдороги вздыхал – танцы пропустит. Я чувствовал их настороженность, их невысказанное неодобрение этой ночной вылазки – слишком поспешной, слишком опасной.

Мы шли по едва угадываемой, заросшей папоротником тропе, и с каждым шагом звериный запах усиливался, приобретая отчетливые, отвратительные нотки разложения и свежей крови.

Даже у меня терпение стало подтачиваться. Возникла идея, может и правда стоило все отложить до рассвета. Потные, уставшие, голодные, мои спутники создавали больше шума своим нытьем, чем Бабка Руша появлением на улице.

И все же некоторого рода благословение снизошло на нашего поводыря. Он поскользнулся на грязи, растянулся у вспученных корней старого дерева, чертыхнулся и встал. Мы на него посветили факелами. Обнаружилась кровь.

Роланд забеспокоился, не будут ли над ним шутить, что аки девка в свои красные дни – на заду пятно.

- Значит, кровь не твоя. Соберись и будь мужчиной.

Не скажу, что эти волшебные слова на него подействовали. Но кровавый след на земле местами был вполне отчетлив. А возвращаться сюда никто не хотел. Вот почему мы продолжили путь.

Там где чудовище прошло стволы деревьев частично были лишены ветвей.

Оно здесь. Раненое. Или только что убившее.

Следы вели напрямик, через бурелом, прямо к мельнице. Она возникла из мрака внезапно – огромная, покосившаяся громада, похожая на скелет доисторического чудовища, застывшего в предсмертной агонии. Почерневшие от времени и влаги бревна, провалившаяся крыша, застывшее в вечном падении колесо над темной, застойной водой запруды, от которой несло тиной и гнилью.

И звук.

Не стон. Низкое, хриплое рычание, полное нечеловеческой боли и ярости, вырывающееся из черного зева дверного проема. Воздух здесь был пропитан смертью, безумием и тем самым звериным смрадом, что вел нас сюда.

Опытный боец перепрыгнул несколько кустов от первого же рыка. А молодой храбрился:

- Я Вас не оставлю, буду помогать.

Сделал десять шагов и упал в обморок от образа, мелькнувшего в окне. Я его немного потряс за плечи и прислонил к дереву.

Интересно Брандт сам-то их хоть когда-то брал? Или это я ему так не люб?

Я растворился в глубокой тени у самого входа. Внутри мельницы царил хаос лунных лучей, пробивавшихся сквозь щели в крыше, клубящейся пыли и роя мошкары, танцующей в световых столбах. И в центре этого хаоса – Оно.

Чудовище было живым кошмаром, сплетенным из несовместимых частей. Ростом с высокого мужчину, оно стояло на двух ногах, но ноги эти были кривыми, мощными, как у медведя, заканчивающимися огромными лапами с крючковатыми когтями, глубоко впившимися в гнилые доски пола. Туловище, покрытое свалявшейся шерстью грязно-бурого цвета, дышало звериной силой, но было несуразно широким, почти бочкообразным.

Голова массивная, как у разъяренного кабана, с вытянутой мордой и торчащими из пасти желтыми, загнутыми клыками, блестящими в лунном свете. Но над этой свиной мордой – низкий, покатый лоб, покрытый грубой, серой, словно броня, кожей, как у носорога.

И глаза... В свиных, глубоко посаженных глазницах горели глаза.

Человеческие глаза! Темные, карие, полные невыносимой муки, безумного страха и всепоглощающей ярости. В них читалась агония запертого, разрываемого изнутри человека.

На мощной, короткой шее, под спутанной гривой шерсти, тускло мерцал источник этого кошмара – деревянный амулет на грубой кожаной петле, впивающийся в воспаленную кожу.

Очередной заколдованный.

Монстр метался в ограниченном пространстве, круша остатки мебели, ревя от боли, швыряя обломки в стены с силой, от которой содрогались старые бревна. Его когти оставляли глубокие, свежие борозды на древесине. И тут мой взгляд, скользя по разгрому, зацепился за угол, заваленный гнилыми мешками и обломками.

Две фигуры. Женские. Застывшие в неестественных, скрюченных позах. Одна – в синей юбке, порванной и запачканной, теперь почти черной от запекшейся крови. Другая – в желтом платье, покрытом кровавыми пятнами. Бледные, восковые лица, искаженные предсмертным ужасом, застывшие в немом крике. Темные, почти черные в лунном свете пятна крови на полу, на мешках, на стене позади.

Пропавшие ткачихи?

Возможно. Сердце сжалось ледяными тисками.

Найдены.

Жестоко оборванные жизни.

Они просто заблудились? Срезали путь? Или их привел сюда кто-то?

Наткнулись на кошмар, ставший их концом.

Холодная, безжалостная ярость смешалась с острой, гнетущей жалостью во мне. Эти девушки жили, радовались, гуляли на местных праздниках, а теперь лежат здесь.

Чудовище снова завыло, протяжно и мучительно, схватившись за голову когтистыми лапами, словно пытаясь раздавить череп, вырвать безумие. Его спина, широкая и покрытая колючей