Когда они пришли (наперегонки прибежали) к костёлу Святого Казимира, возле которого собралась небольшая толпа, Юрате воскликнула:

– Мирка, стоп, там мои дети! – и бросилась здороваться с тремя взрослыми тётками; впрочем, девчонками, – подумал Миша (Анн Хари), когда подошёл к ним поближе и увидел весёлые лица и сияющие глаза.

Девчонки были, прямо скажем, не маленькие, но Юрате как-то ухитрилась обнять сразу всех. Говорили хором: Офигенно! Так не бывает! Чудо как есть! Хорошо, что я с дачи пораньше уехала! А мужика с чёрной тубой видите? Да-да, на «Астории»! Так вот ты какой, Гавриил! На этом Страшном Суде нам присудят первое место! Ага, среди юниоров, в номинации «делали что могли».

Миша уставился на музыканта, о котором они говорили. Сразу (с некоторым разочарованием) понял, что тот не архангел. Не настолько волшебное существо! А было бы весело. Даже круче, чем принести домой святой дух в пробирках. В ТХ-19 в настоящий Судный день угодить! Ещё небось отчитали бы: «Тебя нет в наших списках, давай, марсианин, не задерживай очередь, собирай свои бебихи и вали».

Но мужик с тубой всё равно был какой-то странный. И остальные засевшие на крыше гостиницы трубачи. Божечки, – подумал Миша (Анн Хари; он недавно подцепил это слово у Даны, и так полюбил, что вставлял даже в мысли) – так они же не здешние. Захотел бы сказать, что музыканты – обычные люди из ТХ-19, не смог бы произнести.

– Ты в порядке? – спросила Юрате. – Выглядишь так, словно влюбился, только не понимаю, в моих девчонок или в того трубача.

– Во всех сразу, – невольно улыбнулся Миша. – Но это вообще не проблема. Я сдержанный. Не буду за ними гоняться с целью разбить сердца. Ты мне лучше скажи, что вообще происходит? Музыканты на крыше явно не местные, но я не могу понять… Так, погоди, они, что ли, наши? Из несбывшейся вероятности? Но звонари-то точно нормальные люди из ТХ-19, я эту гипотезу возле каждого храма мысленно проверял. И вокруг обычный сбывшийся Вильнюс, у нас совершенно другое здание ратуши, и нет сети супермаркетов Rimi… Но, кстати, рядом с чёртовым супермаркетом среди лип затесался явный платан! Я там несколько раз покупал мороженое, никаких платанов у входа не было, я бы заметил. Слушай, где мы вообще?

– Понятия не имею, – призналась Юрате. – Судя по моим ощущениям, одновременно и там, и там. Был бы здесь Лех, непременно сказал бы: «Это вообще интересно». И возможно, помог бы нам разобраться. В смысле, ещё больше запутаться. Но он, зараза такая, на свидание убежал.

– Лех, и вдруг на свидание! – ухмыльнулся Миша (Анн Хари). – Никогда такого не было, и вот опять.

– Смотри, – сказал Аньов совершенно своим прежним голосом; понятно, что и голос, и облик иллюзия, но, когда оказываешься свидетелем превращений, изумление не становится меньше, сколько ни понимай. – Видишь площадь?

– Даже две, – ответил Миша (Анн Хари). – Одна просвечивает из-под другой. Здешняя филармония, перед которой пусто, потому что все пошли слушать музыку в монастырский двор. И наша, обсаженная платанами, с афишными тумбами и весёлой толпой. Как ты говорила, когда Томка нашёлся и всё перепуталось: «кино, которое проецируют не на экран, а на площадь». Тогда это было не очень понятно. А сейчас – вот ровно оно.

– Именно так! – торжествующе подтвердила Юрате.

Выглядела она как обычно в сбывшейся вероятности – белокурая тётка среднего роста, навскидку лет сорока. Но зелёная тень Аньова сияла в небе над городом, такая вызывающе яркая, словно кто-то её нарочно раскрасил. И крылья подрисовал.

– Афиши явно Танечкина работа, – с бесконечной нежностью сказала Юрате. – Проснулась наша красавица. Даже без помощи принца… Так, стоп. А ты её, случайно, не целовал?

– Просто не догадался, – улыбнулся Миша (Анн Хари). – Ну я вообще тормоз. Обидно! А может быть, эль-ютоканец? Я ему Танин адрес давал.

– Так я тоже давала. Но есть у меня подозрение, что он там не Татьяну, а картины её целовал.

Переглянулись и рассмеялись – не столько от шутки, сколько от самой возможности так легко на эту тему шутить. Смеяться над вечно спящими как над живыми, над несбывшимся как над сбывшимся и над собой, потому что так долго грустили, бедные дураки.

– Вот интересно, – сказал Миша, разглядывая ладони, – это здешний сбывшийся дождь, или наш, несбывшийся? Он странный. У меня куртка сухая. И ботинки, и брюки. Зато мокрые руки, волосы и лицо.

– Странный, – согласилась Юрате. – Идёт сразу всюду, нигде не идёт. Мочит живую тёплую кожу, но не мёртвую ткань. И мы с тобой такие же странные. И город, и люди, и музыка. Всё сейчас стало как этот дождь.

В монастырском дворе, освещённом яркими фонарями, собралась толпа; просторный задний двор филармонии был тёмен и пуст, только в его глубине горели костры, на которых повора-волонтёры варили суп в двух огромных котлах. Впрочем, дымом пахло в обоих дворах, в обоих протяжно звучали трубы, в обоих звонили колокола.

– Мирка, – сказал Аньов, – у меня к тебе просьба. Как вернёшься домой, обязательно попробуй там про этот концерт рассказать. А если сможешь, запиши на бумаге, как было. На этом вашем колдовском языке. Потом расскажешь, что получилось. Ужас как интересно, что окажется правдой, что нет.

– Правда, что ты есть и до неба, – улыбнулся Миша (Анн Хари). – Это я могу сказать тебе прямо сейчас. А остальное проверю, конечно. Но заранее совершенно уверен, что всё в мельчайших подробностях преспокойно смогу описать. Особенно этот божественный запах. Он меня завораживает даже больше, чем музыка. Похоже, ребята варят уху. Прости, дорогой, но я твёрдо намерен пренебречь духовным развитием и отправиться клянчить еду.

– Для уроженца иллюзорной реальности ты всё-таки очень практичный, – рассмеялась Юрате. – Дурной пример заразителен! Теперь, пожалуй, и я за компанию своим духовным развитием пренебрегу.

* * *

Альгис Косински сказал:

– «Осенний Огонь» продолжается, он сейчас в самом разгаре, но мы вероломно прекращаем прямую трансляцию. Самому ужасно обидно, но главное правило нашего фестиваля – не записывать импровизацию полностью – никто не отменял. Поэтому кто до сих пор сидит дома, бегом к филармонии! Я-то пока на работе, вечерний эфир продолжается. Послушайте их за меня.

В этот момент Альгис Косински почувствовал, что засыпает. Веки наливаются тяжестью, а всё остальное тело становится невесомым, огромным, прозрачным, как надутый гелием шар. Но он уже был опытный. Привык работать в таких условиях. Поэтому не запаниковал. Положил руки на пульт, опустил на них голову, бодро сказал прекрасно поставленным бархатным баритоном и