— Ну, что писать-то? — Спрашивает красавица и глядит на своего «братца».

* * *

— Ваше Высочество, да хранит Господь вас и вашу фамилию. —

Диктует Волков неспеша. — Спасибо вам за вашу заботу, и ваш подарок, да только как я к вам в Ребенрее не вернусь!

— Ой, не спешите, братец… — Требует Брунхильда.- Не успеваю за вами… Вон уже попачкала лист.

«Ничего, так даже и лучше».

И он продолжает чуть медленнее:

— … если негодяи замыслявшие против меня и сына моего дурное так и остались без возмездия, не иначе всё ещё от своего не отказались, а лишь ножи точат. Ждут его. А здесь, в Ланне, он у архиепископа в безопасности и пойдёт в монастырь учиться скоро…

— В какой монастырь ещё? — Графиня снова перестаёт писать. — Я думала он тут со мной, в Ланне, будет учиться.

— Потом, потом поговорим, сейчас пиши, — просит её Агнес, и Брунхильда макая перо в чернила говорит:

— Да уже не знаю я, нужно ли графа пускать в монастырское учение.

… да и мне здесь спокойнее, дом мне архиепископ жаловал, пенсион жаловал. Хорошо бы поместье от вас иметь, но уж лучше живой, да без поместья, чем в поместье том да на погосте. Спасибо на том и долгих вам лет. — Тут Волков перестаёт диктовать. — Подпишись, как ты подписываешься с ним.

— Угу, — говорит графиня и подписывает письмо.

«Хильда Фолькоф графиня фон Мален».

Агнес забирает у неё письмо и начинает читать, а сама графиня вся как есть прекрасная в своём первозданном естестве подходит к генералу и садится к нему на колени. Обнимает его, целует его в щёку и шепчет:

— А я только тут узнала, насколько вы знамениты. Там, в Вильбурге, брат и брат, Эшбахт и всё, генерал у Карла, а тут куда не приду, так везде про вас спрашивали. И хотят знать, как вы тех побили, как вы этих побили… А как из Винцлау вернулись, так только и разговоров было, что о вас. Досада, что вы отъезжаете сегодня, граф закручинится, он так о вас говорит всё время.

— Я ему напишу. — Обещает генерал, а сам гладит красавицу по заду.

— Лучше приезжайте ещё.

— Выберу время, — снова обещает он. — Приеду.

А тем временем Агнес уже подвязала письмо лентой: всё готово. Вам пора «дядюшка». А у Брунхильды вдруг слёзы. Вот никогда за нею такого не было, а тут вдруг. Вцепилась в ему в шею.

— Говорю же, приеду, — обещает он, удивляясь её поведению.

— Да уж приезжайте, — она целует и целует его. Отпускать не хочет.

Но Агнес неумолима, тенет генерала к выходу, насилу оторвав барона от графини. Хорошо, что та была без одежды была, а то потащилась бы за ним и на лестницу. И там Агнес не оставляет его, а провожает на двор освещая путь. А он и спрашивает, всё ещё удивляясь:

— Не узнаю её, что это с нею?

— После нападения того она такой стала, и меня тоже обнимает каждый раз. Прижимается, как дитя малое. — Поясняет «племянница». — А ещё я ей сказала, что вы единственный муж в нашей «семье», и кроме вас у неё никого не будет, кто за неё и за графа заступиться сможет. Вот она и прониклась.

«…в нашей семье? Она и себя к „семье“ причислила…»

У самых дверей на улицу, генерал останавливается:

— Приглядывай за ними.

— Не волнуйтесь, дядюшка, графа отправим в монастырь, а за неё… — Она усмехается. — За графиню не волнуйтесь, уж она, при её-то телесах, в нищете прозябать никогда не будет.

Она целует ему руку на прощание, а он…

«Ну, раз она тоже моя семья…»

Обнимает её за плечи и двукратно целует в щёки, в одну и другую, кажется, то первый раз. И сейчас он снова чувствует тот знакомый ему, неприятный, и едва уловимый запах. И вдруг понимает, что это от неё пахнет кошками.

Глава 40

Кое-где крестьяне стали уже жать хлеб, не дожидаясь правильного времени, в надежде собрать хоть что-то, пока зной не сжёг его окончательно. И вправду, жара не унималась. И посему, ехать, даже в карете, было непросто. И опытному кавалеристу Кляйберу, и сильному фон Готту тоже было нелегко. Один юный Леманн был неутомим, весь серый от пыли, только глаза видны, по вискам пот струйками из-под шапки, а всё одно бодр. В трактирах ночью духотища, вонища от кухонь, а окно не открыть, ночью караморы беспощадные последний сон разгоняют, да ещё ко всему и клопы… В общем одними каплями для сна и спасался генерал.

— Нужно будет по приезду новую склянку у господина Брандта просить, — капая ему в стакан очередную порцию сонного, говорил Гюнтер.

Но кони у него были хороши, а кучеры знали дорогу, в общем к концу третьего дня, ещё до захода солнца, он добрался до Лейденица. А пока доехал до переправы, посланный вперёд Фома Леманн, уже нашёл для его кареты перевозчика и договорился с ним. И посему владетель Эшбахта успел перебраться на свой берег ещё до того, как село солнце. А когда солнце наконец стало опускаться за горизонт, коней уже впрягли в карету, и они готовы были везти его домой. Но кое-что его остановило. А именно дом на холме над рекою, вернее то, что сумерки уже спустились, ночь ещё не наступила, а в доме не горело ни одного окна. И как-то нехорошо стало у барона на душе.

— Поехали-ка на холм, — распорядился он, садясь в карету.

Дом, правда, не оказался совсем пустым, там нашёлся один человек, всё тот же, которого он видел перед отъездом.

— Ты что, один всё ещё? — тоном весьма нехорошим спросил его

Волков.

— Один, господин. — Кланялся ему слуга. — Госпожа с дочерью так и не приезжали. И из слуг никто не приезжал. — Отвечает человек, а сам руки мнёт, волнуется.

— Меня больше недели не было, — говорит генерал и отводит его рукой в сторону, заходит в дом, — и что же, госпожа так и не объявилась? — И тут у него совсем нехорошо становится. Он берёт у мужика лампу и идёт по дому. По такому знакомому дому: вот