И все другие присутствующие также были удивлены, как и молодой человек. Удивлены и даже немного шокированы. А герцог лишь смерил осуждающим взглядом сына: что это за эмоции? Где ваше хладнокровие, принц? И тогда фон Виттернауф поясняет молодому принцу и всем иным господам:

— При отсутствии в земле первого сеньора, представители первых семейств общим желанием и согласием имеют право собрать ландтаг из нобилей земельных, а также представителей городов и отцов церкви. — И он уже теперь обращается к Волкову. — И как вам кажется, барон, сеньоры Винцлау осмелятся собрать ландтаг, чтобы выбрать маркграфине мужа?

И тогда Волков и отвечает ему:

— Уж и не знаю, господин барон, — потом он смотрит на герцога и продолжает, — не знаю сеньор, но сдаётся мне, что не будь на то чьей-то высокой воли, то и речи эти сеньоры Винцлау насчёт ландтага заводить не посмели бы. Уж очень большая дерзость с их стороны.

Едва он это сказал, как тонкие узловатые пальцы курфюрста стали постукивать по подлокотнику кресла, хотя его лицо и оставалось спокойным или даже чуть надменным. Курфюрст умел сохранять хладнокровие. А вот в том постукивании генерал разглядел волнение, а может быть раздражение своего сеньора, верный знак того, что он думал точно так же, как и Волков, и теперь генерал лишь подтверждал его мысли.

«Высокая воля! И чья же воля могла так раззадорить сеньоров Винцлау?» Только того, кто имел право оспаривать у курфюрстов Ребенрее марьяж с принцессой Винцлау. То первый сеньор империи. И словно в продолжении этого, министр Его Высочества спрашивает:

— А что же у вас произошло с горожанами, там, в Винцлау?

— Мой оруженосец был тяжко ранен во время схватки в замке, — начал генерал, — и с двумя людьми я отправил его в Туллинген, чтобы он там мог получить врачебную помощь. Но мои люди были схвачены и брошены в тюрьму, а потом мне в обиду,- тут Генерал не стал упоминать, что ещё и в обиду и самому курфюрсту, об этом говорить нужды не было, — они ещё и были биты, им выбили зубы.

— Бюргеры вольных городов — скоты, — констатировал барон фон Виттернауф, — но этим же их козни против вас не кончились?

— Не кончились, — подтверждает генерал, — на обратном пути, эти негодяи вывели из города войска, втрое больше моего, и потребовали у меня ту добычу, что я взял в замке упырей Тельвисов, дескать я её своровал, но ещё требовали и принцессу, что уже была со мной, тоже видно уворованную. Серебро пришлось отдать, но принцессу я отдавать отказался, сказал, что буду биться за неё, простроил людей на удобном месте, да и сама она не захотела с ними идти. Проявила свою волю. Сказала, что я её освободил, я её и в Швацц провожу.

— Молодец какая! — Произнёс кто-то из вельмож.

— А сколько же было при вас серебра? — На всякий случай уточнил казначей.

— Считать времени не было, — отвечает ему барон, — по слухам, за мной из соседнего кантона спешил отряд горцев, призванных колдунами, так что я серебро и не счёл, а просто бросил в телеги, и его хватило на две.

— Две телеги! — Казначей и другие господа качали головам. — Как жалко, как жалко!

— Хорошо, что жадные бюргеры позарились на серебро и им удовлетворились, а погибать на жаре из-за маркграфини им явно не хотелось, хоть их к тому и понукали, и они не стали биться за принцессу, считай я от купился от них серебром и тремя, пленёнными мною, подручными колдунов.– Объяснил барон. — А тот человек что подначивал бюргеров взять и маркграфиню Оливию, сам-то горожанином не был, он так и не смог уговорить их отбивать принцессу силой.

— А имени того человека вы не помните? — Спрашивает фон Виттернауф.

Ну, как же Волков мог не запомнить имени того «прекрасного» человека, что грозился повесить его людей и угрожал ему лично? Да ещё сделал всё, чтобы отобрать у него маркграфиню. Нет, нет, имени подобного господина он позабыть не мог:

— Франтишек Спасовский.

Министр Виттернауф закатил глаза к потолку, словно пытался что-то вспомнить, да, видно, ничего не вспомнил, а лишь кивнул генералу: ну ладно, и пригладил волосы у себя на голове. И тогда герцог спросил:

— А эти жители Туллингена знали, что вы в Винцлау не по своей прихоти?

— Конечно, я первым делом им про то и сказал, дескать, курфюрст Ребенрее прислал меня сюда освободить принцессу, — и тут бы он мог сказать, что горожане просто пренебрегли этим фактом, но Волков зная, как Его Высочество трепетно относится к своей чести, добавил. — Так они стали потешаться и скабрезничать, и мне говорить, что Ребенрее здесь, в Винцлау — ничто, а я в земле их разбойник и вор.

— Бюргеры вольных городов чести не знают, откуда им? Рыцарство и этикет купчишкам чужды. — Снова говорит фон Виттернауф. — Брать примеров им не с кого. Платят дань императору, да живут по своим законам, подобно дикарям горным.

Герцог понимающе кивает, он согласен со своим министром и внешне абсолютно спокоен. Но генерал знает, это спокойствие своего сеньора. Оно эфемерно. Курфюрст всё слышал и всё запомнил. А ещё Его Высочество ничего, никому, никогда не прощал. А того и надобно было генералу. И тому, что он задет поведением горожан, есть одно косвенное подтверждение, ведь герцог спрашивает опять:

— А оруженосец ваш, тот, что за помощью в Туллинген поехал… Он умер?

— Нет, сеньор, — отвечает ему генерал, — но руку, которую я надеялся спасти, пришлось ему урезать, из-за гниения.

Герцог опять кивает: понятно. И снова начинается разговор про двор Швацца, про армию маркграфства, про сам город. И длится он и длится, как кажется не позавтракавшему генералу, без конца. У герцога и его советников много к нему разных вопросов, на которые у Волкова нет и не может быть ответов. И если про состояние некоторой части дорог он может ещё что-то рассказать, то вот про налог на соху доменного крестьянина, или налог на мельницу, он ничего не знает. И на все подобные вопросы может ответить лишь пространным:

— Среди людей пахотных нищеты я не встретил. Голодные по дорогам милостыню не просят. И