Так думал он, лёжа на земле, закутавшись в кофту девчонки. Целую ночь и целый день проскитались они по лесу, питаясь животными. Под вечер запах привёл их в лагерь. Тут были дети. Много детей. Конечно, он понимал, что побег их уже обнаружен и за ними началась охота. Находиться в лагере было опасно, очень опасно. Но ему нужна была еда. Много еды.

Он прятался в кустах и ждал.

Наконец он услышал голоса: люди шли, и их было много. Каких-то он уже знал, как называют: садовник, тренер. Какие-то были новые. Он пополз за ними. Мужчины что-то говорили, иногда смеялись. Кто-то из них поджёг палочку, втягивал в себя дым. Некоторые несли большие ёмкости с вещами.

Он ждал. Он не мог напасть на толпу.

Стемнело, когда все ушли и остался один. Задумчиво стоял человек на дороге, а потом шагнул к кустам.

Он быстро оглянулся – в здании позади него зияла темнота открытой двери. Оттуда несло сыростью и гнилью. Слуга сказал: ступеньки ведут вниз и там никого нет. Подвал.

Напали они молниеносно. Ноги человека подогнулись, от боли тот потерял сознание, не успев вскрикнуть. Он стащил человека по лестнице вниз. Голова человека стучала о каждую ступеньку. Слуга наверху закрыл дверь, а потом спустился к нему.

Начали пить. Он чувствовал, как бегут, как наполняют его силы. Как переходит в него жизнь и как она вкусна. Многим наелся он: памятью человека, знанием окрестностей и нового, непривычного ему языка. Человек был молодой, высокий. Им хватило сполна. А когда человек закончился, он сам принял облик человека.

Пока мы поживём в лагере, сказал он слуге. Здесь много детей. У них сладкие силы. Мы заберём столько, сколько нам понадобится. Но убивать больше не будем, чтобы не обнаружить себя. Мы должны быть осторожны, если хотим вдоволь наесться. Поэтому сейчас нам нужно к морю – избавиться от трупа и кофты.

4

Они шли по тропинке меж закрывшихся цветов, кустарников и камней. Возле заброшенной детской площадки повернули вправо.

– Ещё немного, – сказал Яртышников.

Луч фонаря Василия Викторовича высвечивал ровный жёлтый круг – бегущая под ногами трава. Полина держала Сонину футболку, вдыхала её запах: пшеница, морская соль, молоко. Так пахла дочкина макушка в роддоме. Слёзы высохли, бороздки стягивали щёки. Последний раз она плакала час назад, вместе с девочками в палате, разбирая дочкины вещи. Марта Веснова призналась ей про страшилки: как все они рассказали настоящие, а Соня – сказку. Детскую. Как она на спор пошла до ворот и не вернулась. Тина Мишаева слушала тихо, а потом зарыдала, утираясь кончиком толстой косы. Повторяла: «Мы не хотели». Что она могла сказать этим девочкам? Утешить их? Они были расстроены, но они были живы. Они плакали, но они плакали, сидя в тёплой комнате, сытые после ужина.

– Вот тут. – Яртышников остановился возле сосны, направил фонарик на небольшую поляну. Луч прыгал по стволам деревьев. – Собака села, потеряв след.

Оцепенение, в котором она пребывала после звонка из лагеря – пока собиралась, пока ехала – в метро, в поезде, на автобусе, содралось с неё.

Полина шла по хвойным иголкам, как по стеклу: больно. Больно. Больно.

– Жила-была женщина, и было у неё три сына, – пробормотала она.

– Что, простите? – спросил Яртышников.

Она пожала плечами:

– Ничего.

Громкий крик резанул живот:

– МАМА!

– Соня! – Она вскинулась на голос, но сразу остановилась, потому что поняла, что не знает, в какую сторону бежать. – Вы слышали? – Полина глянула на Яртышникова. – Это Соня! Она кричала!

Василий Викторович не смотрел на неё.

– Вокруг тихо, – сказал он.

– Вы мне не верите, да? Думаете, такое может показаться? Она кричала, поняли? – Полина схватила его за локоть, тут же отпустила и неуверенно побежала в темноту, прочь от Яртышникова с его фонариком и жалостью.

– Куда вы? – Василий Викторович бросился за ней.

– Соня! Сонечка! – Она металась, не разбирая дороги. – Я здесь! Ты где? Откликнись!

Ветки хлестали по рукам и лицу, оставляя розовые полоски на коже. Полина зацепилась за корень, упала. Порвала джинсы, разбила колено. Ссадина на колене горела свежим огнём. Яртышников крепко схватил её, поволок назад.

– Тише, – как с маленькой, говорил он, – всё хорошо, всё будет хорошо.

Полине захотелось вывернуться и дать ему пощёчину, но сил не было.

– О чём вы? Что будет хорошо?

Василий Викторович прислонил её к берёзе и наклонился поднять фонарик.

– Мамочка, – Сонин голос звучал тише, но ближе.

Полина посмотрела на дерево.

– Жила-была женщина, и было у неё три сына, – снова сказала она.

– Полина Олеговна, – начал Яртышников.

– Жила-была женщина, и было у неё три сына! – повторила она громче. – Тут сплошь южные деревья, да ещё и хвойные. Кипарисы, сосны. И берёза. Берёза, понимаете?

Василий Викторович молчал.

Полина обняла дерево одной рукой, а другой оглаживала ствол.

– Я слышу тебя, – сказала она, – слышу тебя.

Её пальцы ходили туда-сюда по берёзовой коре: она рисовала брови, глаза, нос и губы.

5

Старуха смотрела на инструкцию. Инструкция эта тридцатью рукописными страницами лежала под стопкой книг на полу возле печи много лет, и никто её не трогал. Всё, что знала о ней Зейнеп, знала она от бабки да из сказа о разлучении ифрита со слугой. Бабка говорила, что существует ещё один мир, похожий на наш, – хочешь верь, а хочешь нет. Два мира разделяет мембрана, похожая на барабанную перепонку. Когда закончилась Великая Битва, ифрита заключили в тис, а слугу его, медведя, отправили туда, за перегородку. Входы-выходы замуровали – ни одной живой душе не пройти из нашего мира в тот. За тем, чтобы проходы больше не открывались, испокон веку следило общество одно, а у бабки Зейнеп да у рода Таллемай был с ним уговор: ифрита в заточении тиса держать, тайну про другой мир хранить.

Клан сосновых Таллемай когда-то был обширен, но сейчас от него осталась только Вера и её дочь. Вера заставляла ифрита существовать в облике тиса, а про другой мир ей сказано не было: Ахвал в своё время не велел. Он и был из общества того, что следило за порядком.

Старуха медленно вела пальцем по первой странице: «„Общество по Охране Равновесия“ (ОпОРа), инструкция по распознанию разлома». Странным, сложным языком написано было, сухим, как сломанные ветки.

«Коли вышло из берегов да разверзлось, следи за теми вещами, что тревожат.