Первый уровень зала обрамляла колоннада из мрамора, с капителями, украшенными завитками аканта. Вместо второго этажа – галерея, покоящаяся на этих колоннах, с балюстрадой из темного дерева, гладкого и отполированного до зеркального блеска. Прохаживающиеся по ней гости свысока взирали на тех, кто собрался внизу. За колоннами, вдоль стен, высились зеркала в позолоченных рамах, дублируя каждое движение гостей, множа вспышки бриллиантов и шелков, создавая иллюзию, будто зал уходит в бесконечность.

В середине зала, обрамленной галереей, словно чашей, танцевали пары. Пол – черный и гладкий, как озерная вода в безветренную ночь. По нему скользили танцоры: мужчины в черном и женщины, похожие на всполохи драгоценных камней – рубины, изумруды, сапфиры, – плывущие в вихре вальса. Струнный оркестр, укрывшийся в нише за колоннами, выводил плавную барочную мелодию.

У дальней стены тянулся стол с яствами – белоснежная скатерть, серебряные блюда, фарфоровые вазы с виноградом и инжиром; бокалы, полные густого вина цвета граната. Здесь собрались те, кто предпочитал наслаждения плоти интригам и танцам: стайки дам с бокалами шампанского, оживленно беседующие мужчины и официанты, скользящие между ними, будто бесшумные тени.

И маски – сотни застывших искусственных лиц, от простых и монохромных до украшенных сложными рисунками всех цветов радуги. Традиционный маскарад был задуман когда-то с целью начинать каждый Конклав с чистого листа и дать участникам возможность общаться инкогнито – маски снимались в самом конце бала, принося немало сюрпризов недавним собеседникам. Так, на балу могли внезапно найти общий язык люди, которые в иных обстоятельствах не стали бы даже стоять рядом. Множество конфликтов удавалось уладить не в последнюю очередь благодаря этой возможности найти общий язык с незнакомцами. То, что в этом году Конклав состоялся в Венеции, лишь придавало давней традиции изящного флера.

– Наслаждайтесь, господа, но в меру, – напутствовал Владимира и Галеаццо Бонавита-старший. – Синьор Корсаков, я найду дона Симона. Извольте через тридцать минут встретиться с нами на балконе, у статуи Дианы.

С этими словами Гаэтано растворился среди гостей. Корсаков принялся озираться и наконец обратил внимание, что четыре угла галереи второго этажа обозначались мраморными статуями женщин в античном стиле. Он как раз пытался разобрать, какая из них больше всего походила на покровительницу охоты, когда случайно влетел в одного из участников Конклава.

– Merde! Regardez où vous allez![46] – прошипел мужчина в похожей на череп полумаске, стряхивая с ладони пролитое красное вино.

– Excusez moi monsieur, – невольно повторил последние слова Марии-Антуанетты Корсаков[47].

Француз, бормоча под нос ругательства, смерил Владимира взглядом и двинулся дальше. Корсаков также обратил внимание на его крепкое телосложение, массивную тяжелую трость и сжатую в зубах спичку с красной фосфорной головкой.

– А ты умеешь заводить друзей, – поддел Владимира Галеаццо.

– Ты его узнал?

– Ну, судя по спичке и фигуре, это Жан-Морис Вильбуа. Новый цербер старейшин.

Цербером называли участника Конклава, ответственного за поддержание порядка и, при необходимости, решение проблем с гостями, присутствие которых признавалось нежелательным или даже опасным. От него требовались не только оккультные знания, но и недюжинная физическая подготовка, а также дедуктивные способности. Когда Корсаков был подростком и отец впервые рассказывал ему о Конклаве, именно фигура цербера привлекла внимание Владимира. Еще бы! Эдакий жандарм оккультного мира, противостоящий не только сверхъестественным силам, но и их носителям. Изредка Корсаков даже ловил себя на мысли, вышел бы из него цербер или нет.

– А что случилось со старым? – уточнил Владимир. Последние тридцать лет цербером служил швейцарец Грюнберг, прозванный Гробовщиком. И, если хотя бы часть из окутывавших его легенд была правдива, иметь с ним дело было опасно.

– Постарел, – пожал плечами Бонавита. – Говорят, Грюнберг лично нашел Вильбуа то ли в военной разведке, то ли в Сюрте[48]. Он не из наших, но Гробовщик что-то в нем разглядел. Обучил с нуля и хорошенько натаскал. Так что лучше отрасти глаза на спине, чтобы не переходить ему дорогу. Но это на будущее. Ты как хочешь, а я за вином!

Корсаков рассеяно кивнул, продолжая осматривать зал. Балы всегда действовали на него удручающе – слишком много людей в одном месте, вечная необходимость держать марку и пытаться запомнить лица и имена десятков незнакомцев, чтобы не обидеть их при следующей встрече. С годами Владимир развил память (безошибочно узнавая каждого человека, которому однажды был представлен) и научился преодолевать природную застенчивость, создавая видимость светского не льва, конечно, но львенка. С тех пор балы и званые вечера стали терпимой необходимостью. Что, однако, отнюдь не означало, что Корсаков получал от них удовольствие.

Вот и сейчас он предпочел отойти в сторонку, прислониться к одной из колонн и просто наблюдать за жизнью вокруг. Вылавливать среди шагов и шелеста платьев шепотки и разговоры. Следить за языком тела гостей, уверенных, что маски делают их неузнаваемыми. Хотя некоторые особо не скрывались, и Корсаков с удовольствием соотносил людей с известными ему описаниями. Молодой человек в бедуинском платке на голове, например, мог быть только графом Пьетро-Паоло Саворньян ди Брацца, искателем приключений и покорителем Африки. Кудрявый высоколобый усач, курносость которого не могла скрыть даже маска несомненно, Август Стринберг, безумный шведский писатель. Седовласый бородач, близоруко щурящийся без пенсне – бывший американский полковник и юрист Генри Олкот, недавно открывший для себя прелести буддизма. Crème de la crème[49].

А затем взгляд Корсакова упал на еще одну гостью, в личности которой он не сомневался.

Франческа Бонавита.

Она стояла у колоннады на другом конце зала, полуобернувшись, на мгновение вырванная из вихря танцев, и, кажется, принимала чьи-то комплименты. Свет свечей скользил по ее алому платью, одного вида которого хватило бы, чтобы обеспечить кумушек из петербургских гостиных на добрый месяц беспрестанных осуждающих сплетен. Бархатные перчатки облегали ее руки до самых локтей, а плечи оставались открыты, вызывая у Корсакова смутные чувства, которые он привык в себе подавлять. Бархатная полумаска скрывала половину лица, но даже сквозь тонкую прорезь для глаз Владимир почувствовал ее взгляд – изучающий, насмешливый, может быть, даже опасный. Светлые вьющиеся волосы были уложены со старинной изысканностью, тонкие жемчужные нити терялись в волнах золота.

– А она нам нравится, да? – мурлыкнул возникший рядом Петр. Однако Владимир не обратил внимания на тень брата, которая мгновенно развеялась, как дым у него за плечом. Ноги уже несли его мимо танцоров на противоположный конец зала.

«Что мне ей сказать? Что мне ей сказать? Что мне ей сказать?»

Время на поиск ответа стремительно сокращалось. И, словно перед боем, Корсаков решил довериться инстинкту.

Первым делом –