— Говори уже, — предложил я, облокотившись на спинку кресла. — Вижу же, что у тебя ко мне разговор есть.

— Прямо уж разговор, — пробурчал Никифор с показной невинностью, будто только что решил, что и сам не понимает, о чём я говорю.

Он прошаркал к стулу, уселся напротив, сложил руки на столе, сцепив пальцы. Вид у домового был важный, почти официальный, как у человека, собирающегося озвучить решение суда.

— Это даже разговором назвать нельзя… — протянул он, покачав головой, — так, дружеская беседа.

Я молча приподнял бровь, дожидаясь продолжения. Домовой шумно выдохнул, поглядел в потолок, потом на меня и, наконец, решился:

— Вот скажите, княже… хорошо ли вам живется в доме?

Я понял по его задумчивому лицу, что монолог только начинается, а значит, продлится до самого ужина, если не направить его в нужное русло. Поэтому, не дожидаясь, когда Никифор наберёт обороты, я осторожно перебил:

— Что-то случилось?

Домовой моргнул, посмотрел на меня с неподдельным удивлением, потом оглянулся через плечо, словно проверяя, не обращаюсь ли я, часом, к кому-то ещё.

— У кого? — искренне удивился он. — У вас что-то случилось?

Я открыл рот, но тут в разговор спокойно вмешался Морозов, похоже, прекрасно предугадывавший развитие этой сцены.

— Никифор, князь спрашивает, что у тебя случилось, — пояснил он с лёгкой усмешкой, делая ударение на последнем слове.

Домовой нахмурился, почесал лоб и уставился на нас обоих, как на двух заговорщиков.

— А что со мной может случиться? — произнёс он наконец, с искренним возмущением в голосе. — В моём-то доме?

Никифор развёл руками, как будто этим всё объяснял.

— Я ж тут, можно сказать, при своём очаге, под крышей, которую сам держу. Князь цел, воевода пьёт чай, Вера Романовна, душа-девица, на ногах, Мурзик жив-здоров. Так что всё как обычно.

Он помолчал, почесал затылок и добавил, уже тише:

— Ну, разве что… странности пошли. Но это ведь не «случилось», а так, погодка северская. То ли ветер не туда дует, то ли кто-то за домом шуршит, а вроде и не шуршит…

— Что ты хотел обсудить? — терпеливо, спокойно, без нажима продолжил спрашивать воевода, словно пытался разговорить ребёнка, упрямо уходящего от темы беседы.

Я был ему откровенно благодарен, потому что сам я точно бы не справился. С домовым надо было уметь разговаривать: мягко, но с уважением, не слишком настойчиво, иначе он просто замкнётся в себе и будет обиженно молчать до следующей недели.

Никифор снисходительно взглянул на Владимира, словно на ученика, которому в сотый раз доводится объяснять элементарное, и покачал головой:

— О деле, конечно. Стал бы я просто так тратить время князя. Николай Арсентьевич у нас человек важный, занятый. И время у него на вес золота.

Домовой произнёс это с таким видом, будто лично следит за расходом каждой минуты моей жизни и намерен подать отчёт.

Мы с Морозовым переглянулись и синхронно промолчали. Оба понимали, что любое неосторожное слово — и Никифор уйдёт в обиженную оборону, где уже ничего не добиться.

Домовой помолчал немного, ожидая, что кто-то из нас всё-таки что-нибудь скажет. Когда понял, что этого не случится, тяжело вздохнул и повернулся к окну.

Снаружи пролетел большой шмель, ударившись о стекло с гулким «бум» и тут же возмущённо зажужжал, прежде чем улететь.

Где-то во дворе залаял Аргумент. Поначалу глухо, потом громче, будто подтверждая, что дежурит исправно.

Никифор понаблюдал за всем этим, как человек, которому непременно нужно убедиться, что мир за окном всё ещё работает.

— Тут такое дело, — начал домовой, понизив голос, будто собирался сообщить нечто исключительно важное. — В подполе, понимаете ли, мышей развелось.

Он вздохнул тяжело, с видом человека, на чьи плечи легла миссия спасения отечества, и добавил с горечью:

— Раньше я с ними сам справлялся, без лишних хлопот. А нынче никак не выходит извести эту беду окаянную.

Он развёл руками, словно показывая масштаб бедствия.

— И чем я могу помочь? — машинально спросил я, прежде чем сообразил, что сказал глупость.

Морозов мгновенно отреагировал: пнул мой ботинок под столом — не сильно, но выразительно.

Я поморщился, поняв намёк, но было поздно.

— Кому помочь? — с самым невинным видом уточнил домовой, глядя на меня прищуром, от которого не укрылось бы даже дыхание неосторожного слова.

— Как нам решить вопрос с мышами, — подчеркнул я, исправляясь, и постарался говорить так спокойно, будто именно это и хотел сказать с самого начала.

Никифор усмехнулся, дав понять, что прекрасно видит, как кто-то пытается выкрутиться, но решает великодушно не замечать очевидного. Он тяжело вздохнул, постучал пальцем по столу и кивнул:

— Вот это уже другой разговор. Потому как дело общее. Дом у нас один, и если мыши распоясались, это не только моя забота.

Я краем глаза увидел, как Морозов сдерживает усмешку, пряча её в кружке с чаем, и подумал, что, похоже, этот разговор только начинается.

— Как вы это решить-то сможете, Николай Арсентьевич? — с неподдельным интересом осведомился Никифор, глядя на меня. — Не станете же вы, не дай Всевышний, в кладовой или в погребе между корзинами со снедью прятаться и пугать этих подлых грызунов?

Он сказал это с серьёзным видом, будто я действительно мог на такое решиться.

— Всё верно, — осторожно согласился я, стараясь не усмехнуться и не показать, насколько нелепым было это предложение.

После моих слов повисла тишина. Она была густой, вязкой, такой, когда уже чувствуешь, что разговор вот-вот примет странный оборот.

Воевода, не отрываясь от стола, незаметно толкнул меня ногой под колено. Мол, не суетись. Не перебивай. Пусть договорит. Я послушно промолчал.

Домовой тем временем покачал головой, будто собирался вынести важное решение. Потом шумно втянул воздух, поправил жилетку и с важным видом произнёс:

— Нам нужен мышелов.

Он сказал это торжественно, почти с облегчением, словно произнёс имя героя, который спасёт наш дом