Может, иначе написать? Про охрану Сумарокова — с этого же все началось. На «редактировать» она не успела нажать — Зимовский не только прочитал, но и даже ответить успел: «С тебя свидание, грибочек!»

Написанное в сердцах: «Да иди ты!» — она все же стерла с экрана и отключила походник от греха подальше. Она осознавала, что никакого матримониального интереса она ни у кого не вызывает. И если её так откровенно добиваются, то дело отнюдь не в ней. Её секрет все же вылез наружу? Дед хорошо тогда все скрыл, но… Может, кто-то все же узнал? Если она и получит шкатулку с бриллиантами, то отдаст её Кошкину, а никак не Зимовскому.

Экран снова загорелся.

«Прошу прощения за предыдущее сообщение, окажите мне честь прогуляться со мной, Таисия Саввовна!»

Точно. Её тайна как-то вырвалась наружу. Надо будет обходить лес по большой дуге. Или самой вызвать снегопад, опережая Зимовского. Или дело в деде? Он что-то снова изобрел, да Тае не сказал? Он мог. Он любил делать сюрпризы, приезжая на награждения в Санкт-Петербург, как снег на Таину голову. Сейчас, когда дед умирает, все понимают, что его наследница Тая. Вот Зимовский и активизировался. Все просто. Она отложила телефон в сторону, словно опасную змею. Тот, снова и снова включаясь, стал выдавать сообщения за сообщением. Даша соскучилась или у неё снова кто-то не прав в паутинке. Мужу на такое не пожалуешься, оставалась Тая, как верная подруга. Не Зимовский же написывает сообщения.

Она отвернулась к окну, за которым снег перешел в нудный, мелкий дождик, вразнобой стучавший по железному отливу. Тая уютнее укуталась в плед и откинулась на стену. За окном становилось все темнее — даже магмодам нужно спать. Глаза слипались сами по себе, и темнота настигла её тихой колыбельной, рвущимся хрипом из груди, и бросившемся откуда-то с небес тяжелым листом железа, больно впившимся в спину. Раньше бы мигом скинул, и лисом бы ввинтился в любую щель, уходя от погони, но куда бежать, когда поет сам воздух?

Воняло креозотом и горячо кровью, неприятно щекоча нос.

Она ползла, сама не зная куда. Она… Он… Да она же! Он должен вернуться. Пусть его не ждут дома, но он еще может все исправить. Он вернется. Глупо выжить на войне и сдаться в городишке, где даже порохом не пахло. Он прижал уши к голове, пытаясь не слушать колыбельную, но она все равно ввинчивалась в кости, она проникала вглубь, она льдом застывала в душе́, заставляя подчиняться и засыпать.

Тая завыла по-звериному, рыжими лапами пытаясь вырыть нору, и провалилась из сна в реальность. Бешено билось сердце, ногти до сих пор саднило, спина болела. И уверенность, что это только сон, исчезала вместе с тающим на стекле инеем. Таю била крупная дрожь. Один сон — случайность. Два — уже серьезно. Надо что-то делать. Если первый парень — неизвестно кто, усиленная регенерация и у волкодлаков бывает, то второй точно свой, он точно магмод.

За окном продолжал стучать когтями в стекло и рваться в тепло дождь. Тая перебралась в кровать и попыталась успокоиться. Сон не шел, заставляя ее крутиться в постели, а потом с шорохом театрального занавеса открылся в поле, дрожащем от колыбельной.

…Кушать будешь ты детей

И бояться матерей.

Так погибнешь ты в бою,

Баю-баюшки-баю…

Будильник вырвал Таю из сна, заставляя зевать и переставлять его на час позже. За окном клубился плотный, абсолютно непроницаемый туман, в который лезть совершенно не хотелось. Тая подумала и вообще отключила будильник.

Её разбудила Глаша, которая принесла поздний завтрак — часы показывали, что время подбиралось к десяти утра, то есть шесть часов по Таиному времени. Дед все еще не простил Таю, отсиживаясь в кабинете, она себя виноватой не чувствовала и до извинений еще не доросла. Глаша с трагической дрожью в голосе сказала, что к обеду испечет любимый дедушкин пирог, вот тогда, мол, и извиниться можно будет. Согласия Таи на извинения никто не спрашивал. Это само собой подразумевалось в этом доме. Старший всегда прав, иначе и не бывает. Потому Тая в восемнадцать тайком и сбежала из дома, благо, что Вязев тогда уже дослужился до исправника и помог выправить паспорт. Дед её простил только на третьем курсе, когда она пошла на войну вместе с другими однокурсницами. Только он снова на неё обиделся, когда она после войны не вернулась на учебу. Так и жили — от одной обиды до другой.

Тая, собираясь на прогулку, тепло оделась, в последний момент вспоминая, что её куртка осталась в «Анаконде». Что ж, повод прогуляться чуть подальше и подольше — до клуба, хотя ей вряд ли откроют двери, чтобы выдать куртку. Глаша собрала Тае с собой термос с кофе и несколько бутербродов — она помнила, как гуляла та по окрестностям раньше, когда не боялась леса. Куртка нашлась в коридоре — её утром завез Зимовский. Нет, что ему от неё надо?! Попросить Кошкина намекнуть императору на страдания Разумовской? Пусть Зимовского сделают честным мужем, чтоб не лез со своими «грибочками».

Тая проверила зарядку аккумулятора походника, заметила, что «снежинка» мощности сигнала паутинки еле-еле светится — видимо, из-за императрицы уже заранее стали её глушить, — и включила сохраненную в памяти телефона музыку. Бедная Даша, как она сегодня выживет без своей паутинки и вечно неправых в молнеграмме. Это же и фотографии со вчерашней вечеринки не выложить! Зато Сумароков еще один день точно не станет вдовцом. В наушниках мощно зазвучал рок в исполнении виолончелей, и Тая выпорхнула на улицу. Её ждало поле и загадка колыбельной. Только пусть глупые сны так и останутся снами!

После ночного дождя мощно пахло петрикором, как говорил дед, ценивший точность формулировок. Ветер сдувал прочь с холма плотный, как сливки, которые для торта сбивала мама, туман. Тот отчаянно сопротивлялся, хватаясь за крыши домов, прячась от ветра в низинах, и цепляясь за деревья в лесу. Тая косилась на лес, подобравшийся к заднему двору дома и призывно пахнущий грибами и сыростью, но на подвиги её пока не тянуло. Позже. Тогда выпадет снег.

Холодные языки влаги облизывали Таино лицо, словно дворняги, и убегали прочь по воле ветра. По дороге приглушенно шуршали автомобили, как сонные рыбы возникая из тумана и в нем же исчезая. Чем ниже с холма спускалась Тая, тем хуже становилась видимость. Кое-где дальше вытянутой руки видно не было. Только и оставался один