Подбиваю Мофа синтезировать «флер» для парного зачета по практической химии. И нам даже начисляют за это баллы, хотя мы были готовы к тому, что их, наоборот, вычтут.

Юна пытается научить меня слушать людей, а я пытаюсь научить ее иногда заменять вопросительную интонацию – утвердительной. У обоих получается не особо, но сам процесс – затягивает. Попутно я выясняю, из-за чего она плакала в Белый День. Оказывается, пока Юна старательно «прослушивала» Деми Доми и пыталась выяснить, не Стрелок ли он, тот успел намечтать себе какой-то невероятной романтики и начал регулярно зазывать ее на свидания. А ей не хотелось ни свиданий, ни уезжать, но родители очень просили, и она боялась говорить с Доми о чувствах, а с ребятами – о том, что бросает их в такое время, и все это как-то наложилось… и тут я со своим рассказом про сопли. В общем, очень своевременно я тогда к ней подсел.

Дни в Песочнице стали насыщеннее и веселее, чем были когда-либо. Но вот ночи… В те ночи, которые я провожу один, на границе сна и бодрствования явственно ощущается присутствие молчаливых, но деятельных теней. Афейны, которая где-то пишет новых мехимер; джазовой пиджачки, которая ищет информацию, так и этак крутит в голове факты – и в конце концов складывает историю без умолчаний и белых пятен; Черствой Ватрушки, которая выпускает «кузнечика» на ночную прогулку по Чешуе; я-второго, который шустрым ножиком освобождает от кожуры темно-красное скуластое яблоко…

И еще одной тени, пятой. Без лица. Возникшей из тех вопросов Лионэ, на которые у меня так и не нашлось ответов. Или, скорее, из объединяющего их все самого главного вопроса: «Стрелок – это Афейна + Рур… или все же Афейна + Рур + X?»

Тени никогда не задерживаются надолго, но оставляют после себя раздражающий привкус незавершенности, неустойчивости, непрочности…

Впрочем, откуда я взял, что знаю, какова неустойчивость на вкус? Или это все еще дают о себе знать отголоски синестезии? Если я сейчас, например, сконцентрируюсь на приглушенных голосах, звучащих в архиве, – смогу ли услышать их цвет?

Как будто подталкивая меня к этому эксперименту, Белый негромко гудит, устраиваясь рядом:

– Похоже, нос твой все же уцелеет.

Это напоминание о наших давних ночных переговорах ощущается как приятельское похлопывание по плечу тяжелой лапой.

А голос у него, кажется, синий.

Я осторожно улыбаюсь. До сих пор Белый на меня только смотрел время от времени – долго и внимательно. Но бесед не удостаивал.

– Решенье это нахожу я мудрым, – театрально наклоняю голову.

Черная бровь Белого чуть приподнимается, но хмыкает он вроде бы весело.

– Я тут намешала кое-что… возможно – вкусное? Горячее – точно, насчет остального нужно больше мнений… Хочешь попробовать? – Из-за спины внезапно, как это за ней водится, возникает Юна с термокружкой. И у меня, по большому счету, есть выбор только между уверенным «да» – и не очень уверенным.

– Сейчас освобожу тару – и будем пробовать. – Я выливаю в себя остатки припасенного с утра морса и подставляю освободившуюся емкость под коричневую с лиловым отблеском струю из термокружки.

Одновременно краем глаза наблюдая за тем, как Агни и Моф о чем-то спорят вполголоса, почти соприкасаясь лбами.

Хочется вскочить, подойти к ним с какой-нибудь шуткой, невзначай пропустить между пальцами косу Венц… Но я не успеваю. Рур сворачивает кубик таким резким движением, что промхитин обиженно всхлипывает.

– Я… мне нужно… увидимся завтра, в общем.

После такого невнятного прощания он режет воздух своими углами, открывает и закрывает за собой дверь так быстро, что никто даже не успевает ему ответить.

Архив еще расчерчивают вопросительные взгляды, которыми все перекидываются со всеми, когда Рур так же внезапно возвращается. Я замечаю, что на скулах у него горят два ярких пятна. Будто кто-то мазнул кисточкой с краской.

– Нет. Не могу больше. И вообще какая разница – сейчас, или завтра… или сколько я там еще продержался бы.

Он встает между двумя стеллажами с книгами, спящими в стеклянных саркофагах. Встряхивает косо отрезанной челкой, как будто пытается что-то утрясти в голове. И наконец выпускает на волю слова, которые, судя по всему, давно пытались вырваться:

– Я просто не могу этого понять. Пусть я буду неэтичен… пусть я не имею права… Но вы-то имеете – и молчите! Нет, не молчите даже – ржете и треплетесь, треплетесь и ржете! Два года – два, сол-л-леный мармелад, года! – он ходил тут и… гадил. А стоило ему начать вести себя слегка поприличней, и всем вдруг память поотшибало? «Вольга, пойдешь с нами на Оранжевый ужин?», «Вольга, что ты думаешь об алгоритме Севера-Манульского?», «Вольга, ты собираешься на обсуждение весеннего меню Кормушки?». Вольга то, Вольга это… Не могу больше… Не могу это слышать и молчать… и ждать, пока оно само закончится. Должны же вы понимать, не можете не понимать: то, что никто не поехал головой и не хлопнул крышкой после его… развлечений, – на этом слове его рот так перекашивается, что я готов услышать, как хрустнет челюсть, – то, что он никого не убил, – это случайность. Просто. Счастливая. Случайность. И нет никаких гарантий, что завтра, Ю-Ю, он не выльет твое угощение тебе же на голову. Просто потому, что ему покажется, будто это весело.

Не знаю, что у меня с лицом. И рад, что не знаю.

Потому что в целом… Рур прав. Как бы ни хотелось наорать на него в ответ, как бы ни хотелось хлестануть по узкой морде словом «предатель»… но его правота от этого никуда не денется.

Я чувствую пальцы Венц, обнимающие мои. Вроде с Мофом же только что болтала?.. Не заметил, как оказалась рядом. И зря она это – не я сейчас иду вразнос. И не мне сейчас нужна рука, за которую можно схватиться, а вот этому истерику, чьи зрачки снова напоминают крупные подрагивающие капли туши.

– Ликс! – укоризненно звякает возле уха голос Венц.

Рур чуть наклоняет голову и смотрит мне за плечо:

– Хотя тебя, Нишкин, я как раз могу понять. Химия побеждает логику на раз-два. Тебе ведь давно хотелось пожамкать это тело… ну так и жамкай на здоровье. Только зачем его везде с собой-то таскать?

Я не вижу сейчас Агнию. Но почти уверен, что торчащий из русой волны кончик уха быстро наливается красным,