Тени пожирали друг друга. И, кажется, становились сильнее.

Одна чудовищно вытянутая рука в белой перчатке зацепилась за край воронки, но соскользнула.

– Я… не знаю.

Морган цеплялся за нить размышлений, как утопающий – за поверхность воды.

И с тем же результатом.

– Тебе страшно?

Это был конкретный вопрос – и на него вполне можно было найти ответ. Морган прикрыл глаза, откидывая голову на чужое плечо, костистое и жёсткое даже под слоем плотного зимнего драпа. Губы щекотала прядь волос с запахом розмарина, тимьяна, цветущего клевера и ещё чего-то такого… такого…

Даже сквозь плотно сомкнутые веки просачивалось копошение теней, словно они излучали нечто противоположное свету, но столь же всепроникающее.

«Мне страшно?»

– Нет, – ответил Морган наконец и сам удивился. Страшно не было. То, что он испытывал сейчас, нельзя было описать категориями обычных чувств, будь то ужас, гнев или неприязнь. – Но это… неправильно.

Всё, что находилось у него под кожей, от органов до костей, словно переплавилось в сплошную массу наподобие нагретого пластилина и теперь медленно вращалось против часовой стрелки, так же как воронка в полу. Оно упрямо тыкалось в кожу изнутри, точно стремилось воссоединиться с тенями, встроиться в чудовищную пищевую цепь, но на правах не жертвы, а равного… хищника.

«Это тоже должно меня напугать, – подумал Морган, с безумным напряжением преодолевая оцепенение рассудка. – Но не пугает. Очень плохо. Очень плохо…»

– Не ускользай, – тихо попросил Уилки, и Морган ощутил другое прикосновение к губам, а затем к скулам – уже не прядь чужих волос, а пальцы, жёсткие и прохладные. – Кажется, я просчитался. Потерпи немного, сейчас мы выйдем. Сможешь идти?

Морган прислушался к себе. Ноги не чувствовались совсем. Способность ориентироваться в пространстве тоже атрофировалась – не различить было не только право и лево, но даже верх и низ.

Он заставил себя открыть глаза.

Тени были везде.

– Не уверен. Но попробую.

– Хороший мальчик, – пробормотал Уилки немного виновато.

Морган честно пытался переставлять несуществующие ноги, но в итоге позорно обвис на плече Уилки. Путь по коридору и спуск по лестнице слились в горячечный бред. Но по мере того, как отдалялась воронка, постепенно возвращались ощущения, будто просыпались один за другим органы чувств. Тёплый воздух, колючее шерстяное пальто Уилки, запах листьев и пыли, трещины на потолке и ряды чёрно-белых фотографий на стенде у выхода. Улыбчивые лица, красивые – детские и взрослые, женские и мужские… Одно из них показалось Моргану знакомым, но, прежде чем он смог облечь это смутное ощущение в слова, Уилки буквально выволок его за порог.

Дальше было уже легче.

Ноги начало покалывать – онемение проходило.

– Я сам, – хрипло выдохнул Морган, хватая ртом морозный воздух. Калитка в обрывках теней медленно закрылась. Снег ослеплял – в свете фонарей, под яркой луной. – Правда, сам.

– Умница, – устало похвалил его Уилки, но хватка его стала ещё крепче.

Шагов через пятьдесят, на ярко освещённой улице, Морган собрался с силами и вывернулся из-под чужой руки. Уилки хмыкнул, но спорить не стал, только начал идти гораздо медленнее, подстраиваясь под его заплетающиеся шаги.

Хотя онемение прошло, но головокружение по-прежнему накатывало волнами – как и безнадёжное, тянущее ощущение, словно воронка продолжала и на расстоянии вытягивать кровь прямо сквозь поры кожи.

«Надо быть внимательнее, – подумал Морган, едва не налетев на фонарный столб, и даже эта простая идея потребовала титанических усилий. Сконцентрироваться ни на чём не получалось. Мысли словно увязли в той самой тьме, пожирающей саму себя. – Надо быть внимательнее…»

Напротив красивого псевдоготического дома, сверху донизу увешанного гирляндами, Морган споткнулся о выступающий булыжник, завалился набок и лишь чудом не насадился на выступающие пики низкой оградки. Уилки подхватил его в самый последний момент, встряхнул за плечи и попытался поставить вертикально.

Ноги предательски разъехались в разные стороны.

– Всё-таки тебя порядком зацепило.

Морган хотел возразить, но тут небо с землёй резко поменялось местами. Он зажмурился, цепляясь за пальто Уилки.

– Ага… Ч-чёрт… – Морган часто задышал, стараясь не уплыть в беспамятство окончательно. Кошмары с предвкушением оскалились на границе сознания. – Слушай, я просто всё время думаю об этом… то есть о них… то есть…

Договорить он не успел.

Уилки с размаху вжал его спиной в фонарный столб, безжалостно зафиксировал лицо в ладонях – и прижался лбом ко лбу, широко распахивая глаза.

– Не смей жмуриться.

Морган бы и не смог – даже если бы захотел.

Какую-то долю мгновения он ещё различал игольный прокол зрачка, золотистые искры в радужке, блёклые, но по-девичьи густые ресницы. А затем в него хлынул свет – такой же безжалостный и яркий, как в недавнем сне.

Это было почти больно.

Вязкая пластилиновая масса под кожей, заменившая кости и плоть, не выдержала и секунды. Морган вдруг увидел себя со стороны – сияющим, как стеклянная аромалампа со свечой внутри. И самый яркий сгусток света был почему-то не в глазах, как подсказывали рецепторы, а в груди, за частоколом рёбер, – живой и пульсирующий, отсылающий искры в кончики судорожно скрюченных пальцев. Затем видение исчезло, а по телу прокатилась ошеломляюще яркая волна физических ощущений, словно каждая жилка, каждое мышечное волокно напряглось до предела.

А потом всё его существо обернулось звенящей пустотой, светлой и безупречно чистой.

Уилки медленно отстранился, удерживая зрительный контакт.

Острота ощущений слегка притупилась. Граница между болью и удовольствием сместилась в сторону удовольствия – того спокойного приятного чувства, которое иногда наступает незадолго до полного пробуждения от очень хорошего сна. Единственным отличием было то, что разум работал как часы.

– Так лучше? – лукаво поинтересовался Уилки. Губы у него слегка подрагивали, точно он пытался удержаться от улыбки.

Морган проглотил смешок.

– О, да. Гораздо. Как ты там говорил? Так вот, я себя тоже переоценил. Не думал, что меня может вырубить просто от… наблюдений.

Уилки повернул голову – в ту сторону, где осталась заброшенная школа.

– «Наблюдения»? Можно сказать и так. Ты ещё хорошо держался, – сдержанно похвалил он и признался вдруг: – Мне самому порой становится там не по себе. Иногда я думаю, что будет, если я шагну в ту воронку. Ни одна из теней по эту сторону не может причинить мне вреда. Но там их слишком много. И мне интересно, – голос его стал тише, – скольких я успею уничтожить прежде, чем погасну сам.

В том, как он произнёс это, было гораздо больше от обещания, чем от размышления.