— Мне нужно на полный костюм. Сюртук, жилет, панталоны. На подкладку — вон тот кремовый шелк, как бишь его — Café au lait?

— Ivoire! — машинально пробормотал приказчик, как баран пялясь на ассигнации. Его отвисшая челюсть, кажется, вот-вот ударится о прилавок, глаза, только что метавшие молнии, превратились в два остекленевших кругляша. Он смотрел то на деньги, то на меня, и в его крошечном мозгу, очевидно, с треском рушилась картина мира.

— Вот-вот, «ивуар». Посчитайте, сколько потребуется, — говорю совершенно спокойно, глядя хорьку прямо в глаза. — Сдачи, если управитесь быстро, не надо.

Приказчик, отойдя от столбняка, принялся отмерять и кромсать ножницами ткани. Чувствую на себе пристальный взгляд дамы. Обернувшись, встречаюсь с ней глазами. Несмотря на мой крайне затрапезный вид, в ее глазах нет и тени презрения — лишь чистое, неподдельное, почти хищное любопытство. Гм. Представлю, что она там себе уже навоображала, какие вопросы бродят в этой красивой головке. Принц инкогнито? Ссыльный аристократ, проигравший состояние? Или просто заигравшийся богач? Гадай, милая, гадай.

Пока приказчик, очнувшись от ступора и теперь уже лебезя и заикаясь, суетливо отмерял мне лучшую ткань, она подошла ближе. Шлейф её духов — нечто тонкое, цветочное, французское — на мгновение перебил запах шерсти.

— Анфиса Спиридоновна, — представилась она, слегка склонив голову. В её голосе не было ни капли жеманства — лишь ровная, вежливая интонация. — Прошу простить, что стала невольной свидетельницей этой… сцены.

Гм. А я ее заинтересовал. Обычно наши прабабушки сами с мужчинами не знакомились. Не в этом времени!

— Михаил, — коротко отвечаю я. — Вам решительно не за что извиняться.

— Очень приятно, Михаил. Позвольте дать вам непрошеный совет, — она улыбнулась уголками губ. — Такому превосходному сукну требуется рука настоящего мастера. Увы, в нашем городе хороших портных почти не осталось. Но я знаю одного. Старик Данилович — истинный мастер, портной для тончайшей работы. Если желаете, могу вас к нему сопроводить.

Ага. Вот и удочка закинута. И ведь как изящно! Не праздное любопытство, а вежливая услуга. Умна.

— Буду вам весьма признателен, сударыня, — с лёгким поклоном принимаю её предложение.

Интересно, к чему приведёт это знакомство. Но одно я знаю точно: в поношенной крестьянской рубахе мне ходить осталось недолго.

Приказчик наконец справился с тканью и выдал мне два свертка. Я вежливо открыл перед мадам дверь, пропуская, как положено, вперед.

Улица немедленно оглушила разноголосым гомоном. Удивительно, каким шумным может быть небольшой, в общем-то, город! Грохот колес по брусчатке, зычные выкрики лоточников, густой навозный дух и столбы пыли — после сумрачной тишины мануфактурной лавки этот мир обрушился на нас всей своей какофонической мощью. Анфиса Спиридоновна ступала рядом, сохраняя невозмутимое достоинство, будто её шелковое платье было непроницаемой броней против городской суеты.

А затем её взгляд наткнулся на Игната.

Он топтался там, где и было велено — у неказистой телеги, запряжённой косматой, перепачканной грязью лошадёнкой. Парень, завидев меня в обществе такой дамы, смешался, поспешно сорвал с головы шапку и застыл, не зная, как себя вести. Кляча лениво махнула хвостом, сгоняя мух.

— Какая чудесная погода для прогулки, не находите, Михаил? — совершенно безмятежным голосом проворковала Анфиса. — Кстати, отсюда до мастерской Захара Даниловича рукой подать, а идти в приятной компании — одно удовольствие!

Эвоно как.

Махнув рукой в нужную сторону, она неторопливо пошла по тротуару, позволяя мне идти рядом, но при этом так, что нельзя было принять меня за слугу. Тонкое умение. И надо же — идет с парнем в крестьянской, не первой свежести, рубахе, и ничего — разговаривает, смеется, кланяется знакомым… Спросила меня что-то по-французски, я отвечал — в Академии мы учили и его, и еще три языка.

Неспешно шагая, мы свернули в тихие, извилистые улочки. Шум торговых рядов остался позади, уступив место мирному перестуку молотков из кузни и аромату свежего хлеба.

— Ваша речь безупречна, сударыня, — заметил я. — Такая чистота произношения — редкость для здешних краёв.

Это был идеальный повод. Она улыбнулась с оттенком лёгкой, глубоко спрятанной грусти.

— О, своим французским я всецело обязана покойному супругу. Он был человек старой закалки и купец большого ума. Полагал, что жена должна радовать не только глаз, но и слух.

— Мудрый был человек, — кивнул я, оценивая, насколько она искренна.

— Скорее, прагматичный, — поправила она, и в её глазах мелькнула искорка настоящей, неприкрытой иронии. — Наш брак был делом решённым, когда я ещё играла в куклы. Его капиталы — в обмен на мою молодость и возможность получить образование, которое было не по карману моим родителям. Он был мне скорее благодетелем и наставником, нежели супругом. Добрый, почтенный старик.

Она произнесла это так просто, без капли жалости к себе, что нельзя было не проникнуться к ней уважением. Не стала корчить из себя жертву обстоятельств.

— Детей мы завести не успели, — добавила она, будто речь шла о деловой сделке, которую не удалось завершить. — Так и осталась одна, хозяйкой его дома и небольшой ренты с государственных облигаций. Даю уроки французского купеческим дочкам — больше чтобы не скучать, чем для барыша.

Вдруг она остановилась и посмотрела на меня прямо.

— Но довольно обо мне. Человек, что так ценит уединение, оторвавшись от общества, и обладает… средствами, чтобы его обеспечить, должно быть, пережил немало разочарований в шумном свете? Уж не горькая ли любовь заставила вас бежать из столицы?

Ага, то есть теперь настало её время задавать вопросы. Ну что же, версия о несчастном влюблённом принце-изгнаннике была чудо как хороша.

— Скажем так, — ответил я, глядя ей прямо в глаза, — я нахожусь в затянувшемся отпуске по весьма непростым семейным обстоятельствам.

Мы как раз подошли к дому с облупившейся штукатуркой. Над дубовой дверью висела скромная, вырезанная из дерева вывеска: «Портной Захаръ Даниловичъ».

Анфиса дернула за шнурок входного звонка и пристально посмотрела на меня, силясь прочесть в лице нечто большее, чем этот лаконичный ответ. В её умных глазах любопытство яростно боролось с осторожностью, причем последняя отчаянно проигрывала. Кажется, эта прогулка оказалась куда интереснее, чем она предполагала.

Дверь отворил сам мастер. Седой, сухой старик в очках на кончике носа, со всклокоченными бровями и цепким, пронзительным взглядом. Его жилет и рукава рубахи были припорошены белой меловой пылью, а пальцы, державшие массивные ножницы, казались вырезанными из корня старого дуба — узловатые,