шапка упадет!
— Держи шапку крепче, — хмыкнул я. — Нам сейчас не на жар-птиц глазеть.
Деловая часть города, где располагались лавки и конторы, нашлась быстро. Нужное нам заведение, «Ерофеев и Сыновья. Механические мастерские», выделялось на общем фоне добротным кирпичным фасадом и дубовыми дверями, у которых, скрестив на груди ручищи, стояли как истуканы, два дюжих мужика в казакинах. Охрана. Прелестно.
— Стой здесь, Игнат, и не высовывайся, — бросил я, направляясь прямо к входу.
— Куда прешь, оборванец⁈ — рыкнул один из них, шагнув мне наперерез. — Тут тебе не кабак! Господин Ерофеев пьяных мужиков не принимает!
Я остановился. Оценивающе посмотрел на него, затем на второго. Два куска мяса с минимальными признаками интеллекта. Можно было, конечно, их просто раскидать, но шуметь раньше времени не хотелось. Попробуем иначе.
Не говоря ни слова, я просто сделал шаг вперед. Прямо на них.
На мгновение их тупые, бычьи лица застыли в недоумении. А в следующее — они тупо смотрели друг на друга, пытаясь понять — дверь в контору действительно захлопнулась, или им показалось. В этот раз я не использовал грубую силу, лишь аккуратно коснулся тончайшей нитью Силы их зрительных центров, на долю секунды стерев себя из их восприятия. Для них все выглядело так: они моргнули, и я исчез. Для Игната, наблюдавшего снаружи с открытым ртом, это, должно быть, выглядело очень чудно, как два мужика переглядываются и не замечают, как мимо них проходит парень, которого они только что пытались остановить.
Без стука, одним толчком ноги, я распахнул дверь в кабинет Ерофеева. Купец, сидевший за массивным дубовым столом, как паук в центре паутины, оторвался от бумаг. Увидев меня, он опешил, не веря своим глазам. Затем его пухлое бородатое лицо начало наливаться багровой краской.
— Ты кто такой⁈ Какого черта⁈ Как ты прошел⁈ Стра…
Договорить я ему не дал, щелкнув пальцами. Дверь за моей спиной с оглушительным стуком захлопнулась, и тяжелый засов сам собой с грохотом опустился на место. Ничего сложного, ведь металл в ней вполне поддавался магнитному полю, если создать его нужной силы. В то же мгновение тяжелые ставни на окнах тоже захлопнулись, погрузив кабинет в густой, пыльный полумрак, который едва разгоняла одинокая свеча на столе.
— Стражу звать бесполезно, Василий Захарович, — мой голос в наступившей тишине прозвучал неожиданно громко. — У них сейчас, скажем так, небольшой перерыв на самосозерцание. Да и зачем хай подымать? Я же к вам не ругаться пришел, а с деловым предложением. Запросто, по-соседски. Думаю, догадались, кто я?
Он вскочил, опрокинув чернильницу. Рука его метнулась к ящику стола, где, очевидно, лежал пистолет.
— Не советую, — все так же спокойно проговорил я. Взяв со стола медное пресс-папье, я сжал его в руке. Металл тихо, жалобно заскрипел и начал плавиться, стекая на пол шипящими каплями.
Ерофеев замер, его взгляд был прикован к расплавленной лужице на полу. Лицо его из багрового стало мертвенно-бледным.
— Ну хватит бузить! Что ты так побледнел, ей богу! Я еще раз говорю — пришел не ругаться, — ядовито-ласково продолжил я, подходя к его столу. — А предостеречь. Я ведь, Василий Захарович, человек интересующийся. Знаю про вас всякое. Где дом ваш стоит. Что жена ваша, Анна Петровна, пироги с капустой любит. Что сынок ваш, Павлуша, давеча лошадку новую просил, — говорил я, а сам мысленно радовался словоохотливости Гришки, что на этого купца работает. — Семья у вас хорошая, крепкая. Не хотелось бы, чтобы на них напала какая-нибудь нехорошая хворь. Ну, знаете, такая, от которой ни лекари, ни знахари, ни даже святой отец с крестом не спасают. А я ведь в этих делах, как вы слышали, понимаю. Могу и навести, и снять.
Он смотрел на меня, и чистый, животный ужас начал расплываться в его глазах. Купчина вдруг начал мелко креститься, тяжело дыша, будто загнанный кабан, а по его лоснящемуся лбу покатились крупные капли пота.
— Что… что тебе… надобно? — пролепетал он.
— Да сущая безделица, — усмехнулся я. — Помнишь, ты на днях бумагу одну написал? Жалобу на меня, грешного. Вижу, помнишь. Вредная это бумага, суетная. Только хорошим людям, вроде капитана Зарубина, хлопот доставляет. Так вот. Мы сейчас с тобою, Василий Захарович, поднимемся, возьмем ножки в ручки и вместе прогуляемся до полицейского управления. Где вы лично, при свидетелях, эту самую бумагу и заберете. Как ошибочно написанную, по недоразумению. Идет?
Он молчал, лишь судорожно сглатывал.
— Я не расслышал? — я чуть повысил голос и небрежно коснулся пальцем края его дубового стола. Сухая древесина столешницы в месте моего касания затрещала и начала чернеть, обугливаясь.
— И-идет… — выдавил из себя купец.
— Вот и славно, — хлопнул я в ладоши, и ставни на окнах с грохотом распахнулись, впуская в кабинет солнечный свет. — Собирайтесь, Василий Захарович. Нас ждут великие дела!
И, едва дав ему накинуть кафтан, вывел его на улицу.
Ерофеевские мордовороты с изумлением уставились на хозяина, затем — на меня. И, что мне понравилось — купчина даже не пискнул. Не было вот этого «хватай его, ребята!» Усвоил урок. Всего лишь с пятого раза. Умница, что сказать!
Кунгур — город небольшой, и вскоре я в сопровождении бледного, потного Ерофеева переступал порог Присутственных мест. Игнат, которому было велено ждать снаружи, проводил нас испуганным, но полным непонятной мне гордости взглядом.
Душный, казенный воздух полицейского управления ударил в нос — смесью дешевых чернил, сургуча, немытых тел и всеобщей безнадежности. За высоким деревянным барьером скрипели перьями скучающие писари. Пройдя мимо них, мы зашли в дверь с табличкой «капитанъ Зарубин». Знакомый мне мужчина сидел за столом, сгорбившись над рапортом. Увидев меня, а за мной — своего главного жалобщика, послушной овечкой бредущего следом, он с вытянутым лицом буквально застыл с пером в руке.
Представление началось. Ерофеев, под моим тяжелым, молчаливым взглядом подошел к барьеру.
— Я… это… — проблеял он, обращаясь к писарю, который сидел тут же слева от капитана, — насчет жалобы моей… на Михаила, значится, Молниева…
— Что «насчет жалобы»? — лениво переспросил тот, не отрываясь от бумаг.
— Отозвать желаю! — выпалил купец. — Вышло… э-э-э… недоразумение. Погорячился я. Претензий к данному человеку не имею. Совсем.
Писарь поднял удивленные глаза. Зарубин медленно встал, бледнея — очевидно, от мысли, что весь его позорный поход против меня был проделан совершенно напрасно. А я стоял и