И к тому же следовало признать, что эти общеизвестные почитаемые портреты были лишь верхушкой айсберга. На самом деле противоречий существовало гораздо больше. Как, например, быть с маленькими, личными портретами вождей льуку (включая Кутанрово Агу), которые кое-кто считал талисманами и носил на удачу? Можно ли игнорировать все растущее недовольство потомков жертв кровавого режима льуку, требующих репараций от наследников перебежчиков и танов льуку, многие из которых процветали в Укьу-Тааса (отчасти потому, что их предки сохранили видное положение после капитуляции)? Не поведет ли уничтожение публичных портретов к еще большей розни и ссорам?

Дерзкая мысль пришла на ум Тенре. А правильно ли вообще сохранять должность пэкьу-губернатора Укьу-Тааса, один из последних наследственных титулов знати, подкрепленный значительной реальной властью? Укьу-Тааса стояла особняком от всех прочих провинций Дара, и этому способствовала система, закрепившая положение о том, что ею всегда должен править потомок Тенрьо Роатана. Ранее подобный компромисс был необходим, чтобы успокоить сдавшихся льуку… или, по крайней мере, тогда так считалось. Но теперь это стало пережитком, недостатки которого очевидны, хотя многие до сих пор предпочитают их не замечать. Так, может, пришло время поставить Укьу-Тааса в равное с остальными провинциями положение?

«Дух льуку – это мутагэ». Таков был девиз Тенры. Но как воплотить его в жизнь?

Можно ли вечно откладывать окончательный расчет с наследием ужасов завоевания и порабощения? Да и возможен ли вообще этот окончательный расчет?

Мастер Дзоми Кидосу была права: история – это предмет, который труднее всего поддается взвешиванию.

Чувствуя, что ее вот-вот поглотит отчаяние, Тенра усилием воли отогнала тяжелые мысли, чтобы ухватиться за надежду и сосредоточиться на здесь и сейчас.

Подул северный ветер, очистив воздух от сережек деревьев и зонтиков одуванчика. Последнее одинокое семечко скрылось из поля зрения, оставив вид из окна пустым, словно лежащий на столе чистый свиток.

«Каждое поколение обязано само определять свою судьбу. Нельзя уклоняться от исполнения долга. Зубы на доску».

Молодая женщина вздохнула и снова решительно положила пальцы на гудящие струны пишущей цитры. Ноты, робкие поначалу, становились все более уверенными и звучными по мере того, как Тенра Ага исполняла свою страстную песнь из логограмм.

Семечко одуванчика летело на юг над островом Руи.

Оно проплывало над полями сорго и делянками с рисом. Часть полей поднималась по склону гор террасами, такими крутыми и узкими, что они казались скорее творением богов, чем делом рук смертных. Были видны фигурки людей, ухаживающих за посевами: они походили на муравьев, ползающих по многослойному пирогу. Но разве их не слишком мало для обработки столь обширных угодий?

Ответ представал в виде упряжек быков, твердым шагом марширующих через поля, слева направо. Сделанные из железа и дерева, они приводились в действие громыхающими механизмами, расположенными в их чревах. Щелкали и скрежетали шестерни, громыхали и качались поршни, из ноздрей валил пар. Этих быков, усовершенствованных потомков прототипов, созданных великой Рати Йераджи, можно было научить не только пахать землю, но также копать и орошать ее, собирать урожай… Теперь с помощью упряжки механических волов одна семья могла выполнить работу, для которой прежде требовалось пятьдесят человек.

Семечко одуванчика плыло над широкими полосами земли, поросшей сочной, но жесткой травой и кустарником – то была уникальная смесь флоры, специально выращенной на корм стадам длинношерстного скота и отарам шишкорогих овец. Стада охраняли верховые пастухи, многие из которых для защиты от солнца носили шлемы из черепов.

Теперь куда более многочисленные стада встречались на острове Экофи, где предприимчивые скотоводы кочевали с тысячами голов скота по зеленому морю, пася животных со спин гаринафинов или слонов. Но молва уверяла, что самая лучшая баранина и говядина все-таки в Укьу-Тааса, где традиционные методы степняков обрели новую жизнь.

Семечко одуванчика плыло над равниной у подножия горы Киджи. Долина эта лежала в отдалении от главной дороги, ведущей вверх по горе к храму Пэа-Киджи, и паломники редко посещали ее. Но иногда пилигримы-исцелисты, посвятившие себя искусству врачевания, выкраивали лишние полдня, чтобы побывать здесь. Их привлекало не святилище лесного духа или озерного божества, но расположенная в самом конце долины могила.

Гробница была простая, даже примитивная – насыпной холмик, обложенный в основании кругом из камней. На могильном камне, высотой всего лишь по пояс, были вырезаны скупые строки логограмм:

Джиа Матиза Гару, травница. Возлюбленная жена Куни, заботливая мать Тиму и Тэры, тетя-мать Фиро, почтенная тетушка-мать Фары, бабушка Тодьу, уважаемая бабушка Дьаны, заслуженная наставница Раги, Ви, Шидо, Дзоми и прочих, дорогой друг Сото. Одна из народа Дара. Любовь заставляет нас совершать ужасные вещи.

Здесь не было ни ожерелья изысканных, экстравагантных, ломающих язык посмертных титулов, ни впечатляющего мавзолея, полного изваяний оберегающих духов и демонов, ни леса каменных табличек с подробно запечатленными на них каллиграфическим почерком победами и достижениями покойной. Эта могила совсем не походила на гробницу правительницы.

Таково было желание самой Джиа, запретившей хоронить себя на императорском кладбище. Некоторые сочли, что совесть не позволяет ей лежать рядом с императором Рагином и императрицей Рисаной. Эпитафия, в свой черед, была сочинена Дзоми Кидосу: бывшая секретарь предусмотрительности долго ломала голову и в конце концов сочла уместным сосредоточиться не на противоречивых деяниях Джиа, которые надолго переживут ее, но на паутине ее человеческих привязанностей.

По правде говоря, репутация Джиа Матизы несколько обелилась за последние годы, особенно после написанной госпожой Раги биографии бывшего регента под названием «Шелкопряд». Раги, сопровождавшая Джиа в работе и в путешествиях после Бескровной революции, посвятила много глав так называемому «третьему акту» ее жизни: изысканиям, приведшим к открытию компонента, нейтрализующего действие кьоффира; улучшению протезов для искалеченных; устранению побочных эффектов от жажды тольусы; разработке рациона питания для детей, чье развитие остановилось в результате устроенного льуку голода; выращиванию сонных трав, которые помогали перенесшим оккупацию избавиться от бесконечных ночных кошмаров; тесной связи, возникшей между нею и внучкой, великой принцессой Дьаной. Наконец, в книге описывались последние годы Джиа в качестве монахини-исцелистки: именно тогда она на основе историй о Торьояне Миролюбивом сочинила трактат для медитации – «Искупление».

Хотя многие продолжали, хотя бы отчасти, возлагать на Джиа вину за страдания народа Укьу-Тааса во время оккупации льуку, а солдаты, в том числе и отставные, презирали ее за отношение к военным и за то, как она обошлась с Гин Мадзоти и Фиро Гару, постепенно среди хронистов и сказителей в чайных домах укоренился взгляд на Джиа как