Федот, видя, что я с довольным видом осматриваю постройку, счел нужным добавить с хитрой, извиняющейся интонацией:

— Ты уж не взыщи, лекарь. Сложен дом на живую нитку, по-скорому. Год-другой, может, и простоит, а там уж, видать, и нижний венец проверить придется, и подконопатить надобно будет. Зато какой-никакой, а свой угол!

Я лишь усмехнулся. Год-другой. Мне большего и не требовалось.

Толкнув тяжелую, неоструганную дверь, я шагнул внутрь, и….А, черт! А дом-то абсолютно пуст. Ни лавок вдоль стен, ни стола, ни самой завалящей лежанки, а самое главное — нет печки. Лишь голые, пахнущие смолой стены, да тщательно выметенный от стружки дощатый пол.

Я сразу понял их замысел. Вот хитрецы! В нашем устном договоре про убранство и мебель не было ни слова. Они выполнили свою часть сделки буквально, до последней буквы. И оставили себе пространство для маневра. Теперь, когда у них снова появится повод обратиться ко мне, сразу была и оплата. Хочешь стол, лекарь? Исцели корову. Нужна лавка? Вправь вывих сыну. И так до бесконечности. Прагматично, по-крестьянски мудро.

Да ну и черт бы с ним. Пустой дом был даже лучше — меньше хлама придется выносить, когда придет время уезжать. А много барахла и не надо — я могу быть неприхотливым, если нужно для дела.

Выйдя наружу, я обернулся к замершему в ожидании старосте, на лице которого было написано и любопытство, и легкая опаска — а ну как «колдун» разгневается?

— Хорошая работа, Федот, — кивнул я. — Крепко сработано. Я доволен.

Староста и мужики облегченно выдохнули, заулыбались, и, довольно переговариваясь, убрались восвояси. Сделка состоялась к всеобщему удовольствию. Попрощавшись, они ушли, оставив меня одного в моем новом владении.

Я медленно обошел дом. Прикоснулся к шершавой, теплой поверхности бревен. Заглянул в просторную мастерскую, вышел на крыльцо и оглядел высокий частокол. Ну что же, стены есть, крыша над головой имеется. Впервые за все это время в прошлом у меня появилось нечто свое!

Но этого было недостаточно. Неизвестно, какие опасности ждут впереди. Несмотря на заступничество Верхотурова, этот сукин сын Ерофеев, наверняка, так просто не успокоится. А уж от тварей из леса, что подбираются с каждым днем все ближе и вскоре будут бродить всего в сотне шагов отсюда, этот частокол — не преграда, а смех.

У меня был дом. Но не было крепости.

Я вышел за ворота и посмотрел в сторону темнеющей стены Ведьминого леса. Там, в его молчаливых и опасных глубинах, было все, что мне нужно. Кора, впитывающая Силу. Камни, способные ее накапливать. Растения, из сока которых можно сварить зелье, делающее невидимое — видимым. Надо бы туда наведаться.

Приняв это решение, я вернулся в избу Кузьмича лишь за тем, чтобы забрать свой мешок и короб-ловушку, да договориться о покупке бытовой утвари на серебряные от Верхотурова. Все же Кузьмич — плотник, быстро должен мне и стол с лавками сделать и кровать. А мне пора было снова отправляться на охоту. Но теперь я шел в лес не за лекарствами для других, а за оружием и броней для своего дома. Пора было превращать эту деревянную коробку в неприступную цитадель.

* * *

Липкая грязь после прошедшего ливня хлюпала под разбитыми сапогами отца Иоанна, такая же серая и беспросветная, как небо над головой и горе в его душе. За его спиной, из низкой, почерневшей от времени избы, донесся задавленный, нечеловеческий вой — плач матери, у которой только что на руках умер любимый ребенок.

Он прислонился к холодным, влажным бревнам, и ему показалось, что не сруб холодный, а сам он пустой и вымороженный изнутри. Он все еще чувствовал фантомный холодок детского тельца на своих руках. Тех самых руках, которые ничем не смогли. Он читал молитвы, пока не сорвал голос, он умолял, он просил, он требовал у Бога чуда, но иконы в красном углу молчали. Небеса были глухи. Бог, которому он отдал всего себя, в очередной раз оказался лишь бессильным зрителем земного ада.

Вернувшись в свою крошечную, холодную келью, он опустил взгляд на свои пустые руки, и вера, бывшая до этого дня гранитной скалой, с оглушительным треском раскололась. Что толку в его проповедях о Царствии Небесном, если он не может предотвратить царство скорби в одной-единственной избе?

В отчаянии он рухнул на колени перед потемневшим иконостасом. Это был уже не разговор с Богом. Это был допрос. Бунт измученной души. «Где Ты был⁈ — срывался его беззвучный крик. — Почему Ты смотришь и молчишь⁈»

Он молился, пока не иссякли слезы и силы, и там, на ледяном дощатом полу, провалился в тяжелый, рваный сон.

И во сне он увидел Свет.

Это не было сном в привычном смысле. Он оказался в пространстве без начала и конца, залитом ослепительно-белым, но не режущим глаза, а ласковым и теплым сиянием. Свет был повсюду. Он был воздухом, которым дышишь, и тишиной, которая была красноречивее любых слов.

У Света не было голоса, но отец Иоанн «слышал» его, ощущал его теплое сияние каждой частичкой своей души. В его сознание хлынул поток абсолютного, чистого сострадания и… надежды. Свет окутал его горе, не осуждая, не утешая словами, а просто разделяя его, и от этого оно стало легче. Затем пришла волна всепрощающей, материнской любви, которая смыла с его души всю боль, весь гнев, всю вину.

А затем Свет показал ему преображенную, исцеленную Землю. Он увидел ту самую девочку, Машеньку, — здоровую, румяную, бегущую по полю ромашек. Увидел безногого солдата Афанасия, которому он носил причастие, — тот отбрасывал костыли и начинал танцевать. Увидел, как его собственная вера, до этого слепая и беспомощная, обретает руки, способные творить. Мир без слез, без болезней, без страданий.

И последнее, что передал ему Свет, было обещание. Что эта исцеляющая сила может быть дарована ему. Что он, Иоанн, смиренный сельский батюшка, избран стать ее первым проводником. Что для этого нужно лишь одно — отбросить веру в молчаливые доски и краски и поверить в этот живой, деятельный, любящий Свет.

Отец Иоанн проснулся на холодном полу своей кельи. Бледный утренний свет едва пробивался сквозь заиндевевшее окошко. Он лежал на ледяных досках, но внутри него горел огонь. По его щекам текли слезы, но это были слезы не горя, а невиданного, экстатического восторга. Сомнения, терзавшие его годами, сгорели в этом огне без следа. На их месте осталась лишь стальная, несокрушимая ясность.

Ему было явлено нечто