Пленница поймет, что Риан идет к ней, и на это, конечно, и был расчет.

У основания лестницы находился арочный дверной проем, а за ней – короткий коридор. Двери здесь не было: того, кто может вырваться из наноцепей, физические барьеры не остановят. Риан прошла мимо закрытого на ключ и защищенного ловушками пункта управления и оказалась в просторном, хорошо освещенном подземелье.

Персеваль висела на своих узах, словно марионетка, – голова опущена, пальцы обмякли. Она не шевелилась, но Риан показалось, что ее глаз быстро блеснул.

– Я принесла еду, – сказала Риан и поставила поднос на раскладывающуюся подставку у двери.

Она принесла пленнице кашу из приготовленной на пару квиноа с медом и соевым молоком и кувшин с мятным чаем. Простая пища, но питательная: сама Риан ела на завтрак то же самое, правда, сейчас еда уже немного остыла.

Риан взяла миску, прозрачную пластмассовую ложку и впитывающую салфетку и подошла к висящей на цепях пленнице, силуэт которой очерчивал падающий свет.

– Подними голову, – сказала Риан, стараясь, чтобы ее голос звучал сурово. – Я знаю, что ты не спишь.

К счастью, миска была прочной. Потому что когда пленница подняла голову, мигнула (ее глаза были такого же цвета, что и мятный чай, и столь же прозрачные) и сказала: «Привет, Риан», – служанка уронила миску.

Прах закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, стоявшего рядом с наколдованным огнем. Настоящий огонь, разумеется, здесь разводить нельзя; он – ужас, который сожрет незаменимый кислород и наполнит герметизированные пространства убийственным дымом, но мерцание, тепло и свет запрограммированной подделки подойдет Праху, ведь он сам – подделка.

Он положил ноги на стол и прислушался к ливню, который заливал крепостные стены. Вода текла по окнам из поликарбонатов, стекала в сделанные с предельной точностью примитивные водосточные желоба, собиралась на покрытых мхом камнях и грохотала, падая на покатые плечи дома Праха.

Над головой скрипело небо – видимо, где-то в чреве мира сломалась схема. Дождь, не соответствующий времени года, будет идти и дальше – до тех пор, пока кровь мира не залечит рану; анкор Праха омоет вода, которая, несомненно, сейчас нужна в дальних трюмах и доменах. Солнечный свет в ядро не проникал, если не считать того, который отражался от оснащенных длинными линзами и зеркалами каналов в коже мира, а вот воды было в избытке. Через небо Праха, извиваясь, текла половина рек мира.

Он вдохнул холодный воздух и улыбнулся. Дождь, омывающий его дом, щекотал его – воспоминание о ласковом прикосновении к коже, которая не испытывала ничего подобного уже несколько веков.

Он потерял значительную часть мира, когда утратил остальную часть себя, но все, что произошло здесь, он знал. Это знание он сохранил, хотя и изменился.

Зацепившись перстнем за карман серебристо-белого парчового жилета, Прах нащупал часы. Серебряная цепь под пальцами была холодной, словно дождь тек и сквозь них.

Когда Прах поднял часы к глазу, он не стал ни поднимать веко, ни обнажать кристалл. Ему не нужны были часы, ему не нужно было смотреть на них, ему не нужен был этот жест. Он знал время; оно текло внутри его с атомной четкостью. Но сама церемония тем не менее доставляла ему удовольствие.

– Скоро полночь, – сказал он, обращаясь к пустой комнате. Его голос зазвенел, отражаясь от каменных стен и тихих, сплетенных вручную ковров. Прах сел прямо, открыл глаза и убрал часы. Белые рукава раздулись, когда он встал и подошел к окну, где отраженный свет солнц храбро, но тщетно пытался пробиться сквозь толщу воды.

– Уже почти полночь, – сказал Прах и небрежно провел пальцем по запотевшему стеклу. Дом подался навстречу его ладони, отзываясь на ласку. – А еще столько дел.

Словно фокусник, он извлек из воздуха бокал бренди и покрутил его перед носом, втягивая в себя аромат напитка.

У бренди был острый аромат дождя – такой, какого у настоящего дождя не было, – и шоколада. Распыленные молекулы защекотали рецепторы Праха, и он с улыбкой сделал глоток.

Он разговаривал с дождем так, словно тот его слышит, хотя и знал, что мир давно оглох. Но у Праха была только память; все, что у него осталось, – это память и ритуал, а также склонность к театральным эффектам, доведенная до совершенства в ходе многовековой практики.

– Клянусь стихиями, клянусь десятью сторонами света, я не забыл. Меня зовут Иаков Прах, и я не забыл.

При желании Прах мог бы заглянуть за стену дождя, дотянуть свои органы чувств до кожи мира. Он мог бы удлиниться, расшириться, врасти в туман и подлесок, вцепиться невидимыми пальцами в прозрачную шкуру мира, добраться до точек за его пределами, до холодной и пустой тьмы, где горит свет звезд и временных солнц. Он мог погладить огромную, покрытую воронками шкуру, ее искореженные солнцезащитные козырьки и солнечные панели, старые раны и травмы, для ремонта которых просто не хватало ресурсов. Он мог бы дотянуться до многочисленных трюмов, анкоров и владений, до камер и хранилищ мира. Если ему не мешали, то в определенных местах он мог бы даже добраться до давно остывших двигателей и разорванных ядер реакторов, пройти сквозь жилища плебеев и аристократов во дворцы Двигателя и Власти. Но не все пути были открыты; часть из них ревностно охраняли его братья.

Однако он мог погладить по щеке отправленного в ссылку принца, и принцессу, которая станет капитаном, и закованную в цепи Персеваль в ее подземелье.

И об этом узнают только ангелы.

Но мир был огромен и в значительной части сломан; он уныло полз по орбите вокруг этих звезд. А Иаков Прах, как и мир, сейчас уже был совсем не таким, как прежде. Он мог бы сделать все это, если бы захотел, но это истощило бы его. А здесь были те, перед которыми он боялся демонстрировать свою уязвимость. Пока боялся.

2

Те, кто живут на тихих кухнях, знают всё

В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: «Я иду приготовить место вам.

И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я».

Евангелие от Иоанна 14:2

Часть молока и каши пролилась, когда