Глава 57

Вместе с тем, как Пижон покинул ложу, свет в зале окончательно померк и Арди, пусть и ненадолго, оказался где-то совсем в иной стране, а может и мире. В мире, где вместе с первыми, едва заметными, ловящими в воздухе тканевую пыль, зажегшимися лучами театральных ламп, вступили духовые. Едва слышно, почти неразличимо, они пели ветром, бегущим по ущелью и тянущим мелодичную, почти волчью песню.

Ветер выл и звал, и вскоре к нему, аккуратно, настороженно присоединились струны. Одновременно густые, но в то же время звонкие и легкие, смотрящие в душу добрым взглядом человека, радующегося встрече с гостем. И тут же затрепетало сердце. Забилось мерным, но пылким и басовитым галопом среди ритмичных ударных, бьющих сперва где-то вдали, а затем все ближе, ближе, ближе…

Мелодия нарастала, волной поднимаясь из оркестровой ямы, где дирижер, прикрыв глаза, растворялся среди собственного творения. И зрители, ведомые ожившими нотами, падали внутрь вскипающей мелодии, пока все разом не стихло.

Вспыхнули звездами огни и их широкие лучи скрестились на дернувшемся, тяжелом занавесе. Тот медленно поднимался вверх, обнажая спрятанное за покровами пространство. За ударной установкой сидел молодой человек с низким лбом, широкими плечами и очень маленьким, вздернутым носом. Его звали Энер Бровский, двадцати двух лет, уроженец южных, прибрежных провинций.

Справа от него, опустившись на барный стул, держал на бедре гитару статный мужчина со сложной прической, где воска, казалось, было больше, чем самих волос. Всегда звонко смеющийся и не умеющий пить, Дарабор Гувов. Рядом, у черного, блестящего рояля, притих юркий, небольшой и всегда задумчивый Николад Армирский. А поодаль его старший брат — Адолак Армирский, которого почти не было видно из-за его местами потертого и видавшего виды контрабаса, доставшегося от отца. Оба — потомственные музыканты.

Чего не скажешь о высоком, крепко сбитом, вечно смотрящим вдаль, всегда готовым первым полезть в драку, с мутным прошлым, но теплым сердцем и таким же взглядом — Лекс Шиллер, саксофонист и композитор труппы.

Все парни, как один, были одеты в сценическую одежду. Коричневые костюмы-тройки в тонкую, синюю полоску, лакированные, белые туфли и кремовые сорочки с высокими стойками воротников.

Зрители окинули их взглядом и тут же притихли. Из глубины арьерсцены шла девушка. Совсем невысокая, маленькая и даже миниатюрная. С тонкой талией, узкими плечиками и такой высокой ключицей, что в ямочки можно было наливать воду и та бы не протекла на грудь. Мерно звенели в тишине её каблуки.

Дзинь-дзинь.

Будто капель отмеряла весеннюю оттепель прямо посреди замерзающей в осенних объятьях столицы. Зрители застыли, а вместе с ними застыл и Ардан.

Тесс многие вечера готовилась к премьере. Неделями она сама шила разные наряды, переделывала их десятки раз, каждый раз демонстрируя Арду, который, за прошедшие месяцы, научился пользоваться лекалами, ловко орудовать ножницами, тянуть стяжки, подкалывать складки на манекене и все то, чем хоть немного мог помочь невесте.

А сколько сценических макияжей перепробовала Тесс. От подводок глаз и помад, до пудр и румян. На что им позволяли деньги, они покупали, а другое Тесс спрашивала у подруг. Своих и спутниц музыкантов, иногда у Елены и, кажется, даже примеряла помаду Эльвиры, жены Милара.

Но сейчас…

Она шла в своих обычных, сезонных туфлях, в которых вечерами гуляла вместе с Ардом. Тот уже сбился со счета, сколько раз менял на них набойки и покрывал специальным составом так и норовившую треснуть кожу. Все те платья, что мастерила девушка, так и остались дома и в мастерской ателье госпожи Окладовой.

Тесс надела синее, легкое летнее платье, купленное ей в Дельпасе буквально накануне отъезда. В таких ходили простые девушки, порой даже в Тенде и Тендари, где новая одежда приобреталась людьми только из строгой необходимости и, порой, всего раз в год.

Она не нанесла макияжа, а волосы лишь подколола у затылка, спустив рыжую гриву волнистым водопадом вдоль плеч. И только серьги из белого золота и рубинов, оставленные Тесс в наследство бабушкой (матерью Рейша Ормана) выбивались из совсем простого образа.

Но, Спящие Духи, как же она была прекрасна. С её маленьким, курносым носиком, четко очерченными скулами, пухлыми губами и овальным контуром почти кукольного лица.

Арди не встречал женщин прекрасней. Ни среди смертных, ни среди бессмертных. Когда он смотрел на Тесс, то Цассара, Аллане’Эари, госпожа Сенхи’Ша и все прочие представали в его воспоминаниях лишь блеклыми тенями. Холодными и далекими. Прячущимися где-то во тьме безвременья, потому что он о них даже и не думал.

В абсолютной тишине, когда люди боялись лишний раз вздохнуть, чтобы не показаться грубыми и наглыми в своей нелепой попытке нарушить гармонию молчания, Тесс стояла на самом краю сцены. Такая маленькая и, внезапно, такая бесконечная. Её зеленые глаза, спокойные и яркие, внезапно растеклись безмятежным Ласточкиным океаном. Вышли из берегов, разбив границы физического тела, и заполнили собой все окружающее пространство.

Тесс будто посмотрела в лицо каждому, заглянула в души тем, кто пришел услышать её голос. Прошлась между рядов. Кому-то улыбнулась. Другим прошептала что-то милое и приятное. С третьими посмеялась и вернулась обратно. Но все это — не сделав ни единого жеста, не издав ни единого звука и так и не пошевелившись.

А затем… затем она повернулась к публике боком и, подняв взгляд, встретилась глазами с Ардом. У того сердце, кажется, позабыло как биться. И больше не было вокруг ни заполненного битком Концертного Зала Бальеро, ни сотен зрителей, ни света ламп, а только снова, как и всегда, он и она.

И когда заиграла музыка, то так оно и было.

Тесс пела ту песню, которая уже звучала, почти полгода назад, под куполом достраивающегося театра. И, как и тогда, в пустом зале, так и сейчас среди сотен зрителей, Тесс пела её для него. Для Арда. И только для него.

Мы здесь с тобой,

Где свет фонарей

И мельканье огней…

(песню, в исполнении замечательной Marytale, можно послушать целиком в ТГ канале: t. me/barbooksDH в разделе Аудио-файлы.)

* * *

Дождь весело звенел по местами покрытым ржавчиной откосам и усталым, порыжевшим крышам. Центральные районы, такие богатые и пышные, порой обнажали пятна бедноты, граничащей с нищетой. Как на любой, даже самой ухоженной коже, можно найти не самые красивые родинки, так и здесь, в