Лучина в светце затрещала и погасла. Клесх остался в кромешной темноте. Он силился уразуметь, почему так спокоен. И в этот миг внезапно для себя постиг ответ: у каждого человека должно быть то, ради чего стоит жить, то, что страшно потерять. Ведь ежели не стоит за душой страх потери, то никаких других страхов в ней не остаётся вовсе. Клесх давно уже всё потерял. Потому ничего не боялся. Но ведь кроме него жили ещё на свете люди, которым было чем дорожить. И жили они в постоянном страхе. Этих людей он и собирался защитить. В память о тех, кого защитить не смог. Потому и месть тут была совершенно ни при чём.

* * *

Мягкий тюфяк казался Тамиру набитым не сеном, а жёсткими прутьями. Тело ныло и страдало. Тянуло и выкручивало каждую кость. А рассудок раздирало на части обрывками смутных не то видений, не то воспоминаний.

То мерещилась девочка, покрытая свищами и язвами. То мокрый лес. То девушка, склонившаяся над свитком. То подземелья и окостеневшие трупы на обитых железом столах. То рычащая старуха с растрепавшимися седыми космами. То мёртвый старик, вытянувшийся на лавке. То просторная поварня и витающий ь воздухе запах хлеба. То ночное небо, от края до края усыпанное звёздами. Звёзды падали, оставляя за собой сияющие росчерки. Что-то было тогда. Что-то важное. Тамиру мерещились тёмные глаза, смотревшие на него с любовью. Он не помнил ту девушку. И даже не знал: было это с ним или с Ивором…

– Тамир.

Он вздрогнул. Рядом сидела Лесана. Её лицо бледным пятном выделялось в полумраке покойчика.

– Чего? – сипло спросил обережник.

– Можно я с тобой лягу?

Он удивился.

– Зачем?

– Уснуть не могу, – сказала она помолчав. – Тошно мне. Одной в темноте… Не знаю, как объяснить. Просто тошно.

Колдун пожал плечами.

– Ложись.

– Надо лавки сдвинуть, – сказала девушка.

Тамир поднялся, чтобы ей помочь. И в этот миг его накрыла волна воспоминаний.

– Лесана! – Он вцепился в её плечи. – Лесана, я помню! Лавки… Мы сдвигали лавки, чтоб согреться. Ты, я и ещё девушка… Не знаю, как её звали. Скажи, ведь было?

Она мягко стиснула его локти, словно понимая, что он цепляется за слабые проблески памяти, пытаясь сохранить себя.

– Было, Тамир.

Он улыбнулся. Устало и грустно.

– Знаешь, я ведь уже несколько седмиц не сплю…

Девушка посмотрела с ужасом.

А колдун продолжил:

– Совсем не сплю. Представления эти. То одно, то другое. Я лежу, вижу их. И в голове пусто, как в рассохшейся бадье. А заснуть не могу. Будто рой пчёл в груди. Так больно…

Лесана обняла его, чувствуя, как сердце заходится от жалости и тоски. Почему всё так? Почему? Откуда горечь эта? Зачем им? За что? Хранители! Ежели есть вы, просто дайте погибнуть. Пусть закончится всё. Навсегда. Потому что ничего в их жизни из прошлого не осталось, а нового не создать, не построить новое на развалинах. И горькую память из сердца не вырвать. Так и будет сидеть там занозой.

Они легли, поделив одно одеяло на двоих. Обережница прижалась к Тамиру всем телом, уткнулась лбом в его спину. А он накрыл ладонью её руку, лежащую у него на плече.

– Потерпи, – сказала Лесана, не зная, что ещё добавить.

Она проснулась, когда рассвет едва забрезжил. Тамир лежал на спине, устремив застывший взгляд в потолок.

– Пора собираться, – сказал колдун.

Лесана вздохнула.

* * *

– Тьфу, вот же вонища! Тухлой рыбы ты туда, что ли, подмешал? – ругались обережники, по очереди зачерпывая из бочонка Рустин отвар.

Сам Руста недовольно фыркал в ответ, перебирая сложенные в телегу мешки с травами и хмуро зыркая на полуголых парней, остервенело размазывающих по поджарым телам смрадную жижу.

– А уж липкая какая! – плевались ратоборцы. – Руста, тебя бы ей намазать!

Этим же отваром протирали оружие, кожаные наручи и по́ножи[29], напитывали пологи особых крытых телег, в коих предстояло ехать обмазавшимся отваром воям, чтобы волколаки не учуяли, сколько точно в обозе людей и какой «товар» они везут.

Провожать обережников высыпали все насельники Цитадели. Вели обоз в пятнадцать телег трое ратоборцев: Клесх, Лесана и Дарен. Последнего хотели обрядить простым путником, но в мужицких портах и простенькой голошейке могучий крефф смотрелся нелепо: одёжа не могла скрыть бугры мышц, потому ехал он в облачении воя.

Лесана же тишком радовалась, что её, в отличие от Бьерги, не принудили вздеть бабий наряд. Наузницу в скрывшем волосы покрывале, тёмной разнополке и женской рубахе было не узнать. Она неподалёку беседовала о чём-то с Нэдом, глядевшим на неё с такой любовью и тоской, что Лесане сделалось не по себе.

Донатос в видавших виды портах, посконной рубахе и лёгкой свите тоже казался чужаком – хмурым, недовольным, желчным. К нему, не замечая этой угрюмости, привычно жалась радовавшаяся предстоящему путешествию и что-то лопотавшая Светла. Колдун очередной раз отмахнулся от неё, а потом подсадил скаженную в телегу и следом забрался сам.

Ихтор отличался от остальных лишь скрывавшей изуродованную глазницу повязкой. Со стороны казалось, будто хворый возвращается домой после лекарства в надежде пойти на поправку.

Кони нетерпеливо фыркали, переступали с ноги на ногу. Обережники рассаживались по телегам, проверяли мешки со снедью и оружие.

Лесана верхом на Зюле терпеливо ждала, когда все будут готовы и Клесх наконец даст знак трогаться. На сердце было маетно. Все ли вернутся? Краем глаза девушка видела, как уезжавшие обережники прощались с Фебром. Он смотрел на сотоварищей с тоской, которую тщился скрыть. Внезапно взгляды Лесаны и искалеченного воя встретились. Фебр улыбнулся одними губами, а Лесана покачала головой, словно призывая его не кручиниться, и похлопала ладонью по висящему на поясе кошелю, напоминая про отданное несколько дней назад кольцо.

У входа в главное жи́ло в толпе послушников-колдунов стоял присмиревший Руська. Всё утро он был тише воды, ниже травы. Боялся разреветься. Поэтому Лесана расцеловала его ещё в покойчике, чтобы не бередить на людях. Мальчонок изо всех сил старался держаться по-взрослому. Лесана помахала брату рукой. Он жалобно улыбнулся в ответ, а потом уткнулся лицом в локоть Зорану. Старший выуч похлопал молодшего по плечу, скупо утешая.

На крыльце поварни в окружении помощниц замерла тётка Матрела. Глаза у девок были на мокром месте.