Всё. Пора.

Лесана ехала последней, спиной ощущая встревоженные взгляды десятков глаз. А потом высокие ворота медленно закрылись, отсекая и взгляды, и всхлипы, и негромкие разговоры оставшихся. Лишь мрачная громада Цитадели до последнего смотрела в спины уезжающим обережникам чёрными провалами окон.

* * *

Двор крепости опустел. Стало как-то особенно тихо. Медленно разбрелись по делам служки. Тётка Матрела, тайком вытирая глаза и подгоняя пригорюнившихся помощниц, направилась на поварню. С крыльца башни целителей порскнула куда-то рыжая кошка. Старшие выучи взяли в оборот молодших: уроки нынче никто не отменял. Посеревший от тяжких дум посадник побрёл в свой покой. Клёна круто развернулась и тоже покинула двор.

Фебр разжал руку. На его ладони лежало, поблёскивая в свете утреннего солнца, кольцо. И теперь ратоборец заворожённо смотрел на него, стараясь собрать воедино разбредшиеся мысли. Наконец он поднялся и, опираясь на костыль, поковылял от башни целителей к главному жи́лу.

Какие же крутые в Цитадели всходы! Миновав несколько из них, ратоборец понял, что выше подняться не сможет, потому опустился на широкий подоконник, прислонил костыль к стене и замер, восстанавливая дыхание. Ему казалось, что просидел он всего несколько мгновений, но плеча вдруг осторожно коснулись.

Фебр открыл глаза. Напротив стояла Клёна и смотрела неодобрительно.

– Ты зачем один пошёл так высоко? А упадёшь?

Он улыбнулся.

– Упаду – поднимусь. Да и пора уж ходить дальше, чем на десяток шагов.

Девушка виновато вздохнула. И Фебр тут же пожалел о сказанном.

– Постой. – Он удержал её за руку.

Клёна оглянулась.

– Я к тебе шёл, поговорить хотел. Да видишь, силы не рассчитал, – сказал он смущённо.

Девушка подошла ближе, глядя на него с удивлением.

– Знаешь, о чём жалею? – спросил Фебр и тут же сам ответил: – О том, что получилось всё так неправильно. Не по-людски. Ты иного заслуживаешь. Не хотел я тебя обижать ни тогда, в Старграде, ни… ни здесь. – Слова давались ему тяжело. Фебр, как и все обережники, не был речист. – Я-то подумал тогда: натерпелась ты, оттого и тянешься ко мне. Вроде как спаситель… Девичье сердце ведь на доброту отзывчивое. Ты мне понравилась, потому я участи тебе горькой и не хотел. Сама посуди: взял бы тебя, а потом не воротился… Тут вся жизнь впереди, а уже будто вдовая…

Он и сам понимал, что говорил путано, а может, и глупости вовсе, но ему хотелось облегчить душу, объяснить. Ратоборец смотрел на девушку, однако она стояла, опустив очи долу, и не понять было, о чём думает.

– А вышло ещё гаже, – продолжил он. – Калекой стал. А ты выхаживала. Ноя ведь как раз от этого тебя уберечь хотел! Стыдно. И как после того, что в Старграде было, сказать тебе правду? Выходит, стоило ноги лишиться, и тут же иные песни запел. Я ведь думал тогда: не всерьёз ты. Думал: по юности, по глупости, из благодарности. Нелепо всё как-то…

Фебр замолчал, не умея объяснить то, что чувствовал: мужчина должен признаться девушке в сокровенном, он должен добиваться, подарки дарить, защищать, голубить. А у них вышло иначе. И ему жаль. Очень жаль, что так оно обернулось и вспять уже не поворотишь. Но слова не шли. Так ничего и не добавив, он поднялся, опираясь одной рукой о стену, а другую протянув Клёне.

На раскрытой ладони поблёскивало серебром широкое кольцо.

Девушка смотрела на украшение, а сердце билось и подпрыгивало, словно хотело выпрыгнуть через горло. Она осторожно протянула руку, кончиками пальцев коснулась кольца. Горячее. Всё ещё не веря, Клёна подняла на Фебра глаза. Он глядел внимательно, и во взоре таилась даже не тревога – страх.

Внезапно сделалось смешно. Хранители пресветлые! Какие же они оба дураки! Стоят и боятся. Одна – что от неё собрались откупиться, отказаться навек. Другой – что его не простят и подарок не примут. Клёну словно встряхнуло изнутри, и она расхохоталась, крепко-крепко прижавшись к обережнику и уткнувшись лбом ему в грудь.

Девушка смеялась и смеялась. А Фебр смотрел растерянно, не зная, что в его с таким трудом подобранных словах могло её насмешить. Не понимая даже, потешается она над сказанным или над ним самим. Не разумея, означает её смех согласие или отказ. Потому он решил выяснить всё единственным известным ему способом: наклонился и поцеловал смеющиеся губы. Подумал: оттолкнёт, значит, заслужил. Губы были мягкие и пахли липовым цветом.

А Клёна не оттолкнула.

Глава 59

Светла сидела в возке, тесно прижавшись к Донатосу, и разглядывала его ладонь. Гладила тонкими пальцами белые рубцы шрамов, водила по изогнутым линиям. Крефф ладонь не отбирал. Дурочка молчала, и за это он готов был отдать ей хоть обе руки разом.

– Светоч мой, – тихо сказала девушка. – Как жалко мне тебя. Ежели б только знал ты. Ежели б только понять мог…

Обережник безмолвствовал. Помнил: пророни хоть слово, и вовек от дуры не отделаешься. Но когда она повернулась, глухое раздражение покинуло его. Ибо не было в этот миг в переливчатых очах скаженной дикого огонька безумия.

– Почему жалко? – спросил Донатос, боясь спугнуть это её просветление.

– Изуродовала тебя жизнь. Как многих уродует. Искалечила. В юности ты ещё зачерствел. А отогреть было некому. Вот и копилась злоба в тебе, иссушала. Только иным, битым да посечённым, Хранители хоть проблеск надежды на избавление от страданий и скорби дают. Тебя же они милостью своею обошли.

Донатос смотрел на девушку потрясённо.

– Я отогрела бы тебя, вытянула, – прошептала Светла. – Кому-то Хранители дают силу плоть лечить, а мне дали дар исцелять души. Больно это – скорбь чужую как собственную чувствовать. Изнанку каждого видеть. Вот глава ваш. Выжгло его изнутри.

Чёрен он, как копоть. А у тебя душа, словно пустыня каменная, где ни росточку не пробиться, ни былиночке. И девушка, которую ты обидел, словно льдом скованная. Стынет сердце её и не может согреться. Несчастные вы.

Донатос осторожно перехватил руку говорившей и