Мы продержались в этом музее ещё около часа. Я уже начал подозревать, что нас водят кругами, рассказывая об одном и том же оружии разными словами, когда Машка тонко намекнула, что нам пора возвращаться. Её «нам нужно успеть до темноты» прозвучало как божественное избавление, хотя до заката оставалось не менее трёх часов.

Выходя из «музея», я снова остро почувствовал на себе взгляд. Это было странное ощущение — будто кто-то прижигает кожу между лопатками раскалённым прутом. Я замедлил шаг, что вызвало недоуменный взгляд Машки, и резко обернулся, скользя глазами по улице. В тени переулка напротив мастерской стоял мужик. Высокий, широкоплечий, в тёмном сюртуке и низко надвинутой шляпе, скрывающей лицо. Но даже издалека я разглядел тяжёлый подбородок и шрам, пересекающий левую щёку — точь-в-точь как в описаниях Фомы и Захара.

Наши взгляды встретились, и по спине пробежал холодок. В его глазах не было ни удивления, ни смущения от того, что его заметили. Был только холодный, оценивающий интерес хищника, примеряющегося к добыче. Он не отвернулся и не скрылся, а лишь слегка наклонил голову, словно отдавая мне какое-то мрачное почтение, а затем медленно отступил в глубину переулка, не сводя с меня глаз, пока тень не поглотила его фигуру.

— Что такое? — Машка дёрнула меня за рукав, заметив, что я застыл на месте.

— Ничего, — ответил я, беря её под руку и ускоряя шаг. — Просто показалось.

Но я знал, что не показалось. И судя по тому, как напряглась Машка, когда я положил руку на её талию, она чувствовала мою тревогу. Мы шли к извозчику в напряжённом молчании, и мысли о платьях и пистолетах улетучились, уступив место одной простой и тревожной мысли: за нами следят. И неизвестно, чем закончится эта слежка.

Через пару дней я опять заглянул к кузнецу. Тот предложил сделать еще мне или пилы или формы для бутылок. Пилы я заказал. А вот на счет форм — попросил повременить, мол те нужно опробовать.

А на следующее утро мы пошли в собор.

Раннее утро встретило нас прозрачной свежестью и звоном колоколов, плывущим над городом. Успенский собор вырастал из тумана величественной громадой, купола его ловили первые лучи солнца и вспыхивали золотом, словно сам Господь благословлял этот день. Машка шла рядом, непривычно серьезная, в новом платье цвета слоновой кости. Её волосы, обычно своевольные и непокорные, сегодня были уложены в строгую прическу под кружевным платком. Мне же пришлось облачиться в кафтан темно-синего сукна с серебряным шитьем по вороту и рукавам, который жал в плечах и заставлял держать спину неестественно прямо.

Перед входом в собор толпились люди всех сословий — от богато одетых купцов до скромных ремесленников в праздничных рубахах. Нас встречали любопытными взглядами, перешептываниями, а иные даже кланялись, признавая статус. Машка в ответ кивала с достоинством природной боярыни, хотя я-то знал, как непривычно ей это внимание.

Внутри собор поражал простором и величием. Высокие своды, расписанные библейскими сценами, уходили, казалось, в само небо. Солнечный свет, проникая через узкие окна, падал косыми лучами, в которых плавали золотистые пылинки и тонкие струйки ладана. Иконостас сиял позолотой и драгоценными камнями, лики святых глядели строго и проникновенно, будто читая наши души.

Мы встали недалеко от алтаря, среди других именитых горожан. Богослужение началось с тихого пения хора, постепенно нарастающего и заполняющего все пространство собора. Голоса певчих, чистые и звонкие, то взмывали под купол, то опускались до трепетного шепота, рассказывая о страданиях и славе Господней. Машенька слушала, прикрыв глаза, её лицо смягчилось, и я вдруг увидел в ней будущую жену — женщину, с которой предстоит разделить всю жизнь.

Служба текла своим чередом — величественная и неторопливая, как река времени. Священник в расшитых золотом ризах читал молитвы нараспев, кадильный дым поднимался к сводам собора серебристыми облаками, свечи горели ровным пламенем, отражаясь в позолоте окладов и драгоценных камнях богослужебной утвари. Паства стояла, благоговейно внимая словам, и даже дети притихли, зачарованные торжественностью момента.

Когда пришло время причастия, мы вместе с другими подошли к чаше. Священник, с глазами, полными внутреннего света, поднял потир — золотую чашу с вином и хлебом. Машка опустилась на колени первой, я за ней. Получив благословение и причастившись, я ощутил странное умиротворение, словно все сомнения и тревоги последних недель отступили перед чем-то большим и вечным.

После причастия началась проповедь. Батюшка говорил о любви и верности, о том, что брак — это не только союз двух тел, но и двух душ перед лицом Господа. Его слова, простые и мудрые, касались самого сердца, и я ловил себя на мысли, что слушаю его с непривычным вниманием. Машка стояла рядом, её рука в моей, и сквозь тонкую кожу перчатки я чувствовал тепло её ладони.

В конце службы, когда прихожане уже готовились расходиться, батюшка поднял руку, призывая к вниманию, и звучным голосом произнес:

— Братья и сестры! Имею радость огласить о намерении вступить в законный брак боярина Егора Андреевича с боярыней Марией Фоминичной. Кто знает о препятствиях к сему союзу, пусть объявит ныне или молчит вовеки.

Машка вздрогнула и подняла голову, явно не сразу осознав, что речь идет о ней. Боярыня Мария Фоминична — это звучало так чуждо и в то же время так… правильно. В её глазах мелькнуло удивление, потом смущение, и наконец, она выпрямилась, приняв на себя новую роль с тем достоинством, которое, казалось, было у неё в крови.

Собор наполнился шепотками, перешептываниями, но никто не выступил вперед с возражениями. Я уловил несколько фраз: «Боярыня-то в милости у губернатора», «Егор Андреевич издалека прибыл, говорят, с царевым поручением». Но все это были лишь отголоски мирской суеты, не нарушающие святости момента.

Батюшка благословил нас, коснувшись наших склоненных голов, и объявил, что венчание состоится через неделю, после положенных оглашений. Мы поклонились и медленно пошли к выходу, провожаемые взглядами всего прихода. Маша шла с высоко поднятой головой, каждым движением являя благородство, о котором