Митька замер, глядя на меня расширившимися глазами.

— С чего ты взял?

— А ты послушай, как он говорит, — продолжал я тихо, заговорщически. — Акцент слышишь? Иноземец он. Или долго там жил. Ему плевать на Россию. Ему нужны чертежи, формулы. Он выжмет меня, как лимон, и выбросит. А вас… вас уберет как свидетелей.

— Типун тебе на язык! — испуганно прошептал Митька, оглядываясь на дверь. Рука его непроизвольно сжала рукоять ножа крепче.

— Думай, парень. Думай, — настаивал я, видя, что зерно сомнения упало в благодатную почву. — Зачем ему свидетели? Вы видели мое лицо. Вы знаете, где меня держат. Когда он получит то, что хочет, вы станете обузой. Степаныча уже нет, заметил? Куда он делся, как думаешь?

Митька побледнел. Он был молод, неопытен в таких делах. Ему обещали деньги, легкую работу. А теперь он ввязался в похищение дворянина, государственного человека, и начинал понимать, во что влип.

В этот момент дверь скрипнула, и вошел Сенька, застегивая штаны.

— Чего шепчетесь? — подозрительно спросил он, прищурившись.

— Воды просил, — буркнул Митька, возвращаясь на свое ведро. Голос дрожал едва заметно.

Сенька хмыкнул, подошел ко мне и пнул мою ногу носком сапога:

— Пей, пей. Скоро тебе не до воды будет.

— Это почему же? — спросил я, стараясь сохранить спокойствие, хотя сердце забилось чаще.

— Да слышал я, как «француз» с кем-то терся у крыльца, — Сенька осклабился, явно наслаждаясь моим беспокойством. — Говорит, надоело ему возиться. Завтра, говорит, приедут за тобой. Повезут дальше.

— Куда дальше? — сердце пропустило удар.

— А тебе не все равно? — хохотнул Сенька. — На запад. Далеко. Там, говорят, у них лаборатории получше наших сараев. Инструменты всякие…

Он сделал характерный жест, изображая пытку — медленно сжал кулаки, словно что-то выкручивая.

— Сенька, заткнись! — неожиданно резко оборвал его Митька. — Не пугай человека.

— Ишь ты, сердобольный выискался! — хохотнул Сенька, поворачиваясь к нему. — Ты, Митяй, смотри, а то сам вместо него поедешь.

Но шутка не зашла. Митька сидел мрачнее тучи, сжимая рукоять ножа так, что побелели костяшки пальцев.

Я притих, обдумывая услышанное. Завтра. У меня есть только одна ночь. Если меня вывезут из России — всё кончено. Стану безымянным узником в какой-нибудь французской или немецкой крепости, работающим на чужую войну. А может, и просто исчезну, как только выжмут из меня все знания.

Ночью, когда Сенька захрапел, привалившись к стене, я снова позвал Митьку. Он не спал. Сидел, глядя на огонек лучины, задумчиво покусывая нижнюю губу.

— Мить, — прошептал я. — Сенька правду сказал? Про «француза»?

Парень помолчал, потом едва заметно кивнул.

— Слышал я, — прошептал он в ответ, оглядываясь на храпящего Сеньку. — Тот, главный, с кем-то по-немецки лопотал, или по-французски, хрен их разберет. Но слово «Европа» я понял. И про карету говорил. Завтра к вечеру.

Значит, времени почти не осталось. Если меня вывезут — пиши пропало.

— Мить, — я подался вперед, насколько позволяли веревки. Голос мой был тихим, но настойчивым. — Ты понимаешь, что это значит? Это измена. Государственная измена. Похищение дворянина, работающего на корону, и вывоз его за границу. Если вас поймают — каторга. Вечная. А если не поймают… «француз» вас здесь и положит, перед отъездом. Зачем ему свидетели? А потом придет Наполеон и поставит всю Россию на колени. Из-за тебя.

Митька сглотнул. Руки у него дрожали. Он прекрасно понимал логику моих слов — она была проста и страшна.

— А что я могу? — прошептал он с отчаянием, и в голосе его прорвалась настоящая паника. — Сенька — зверь. И у главного пистолеты. А я… я только с ножом.

— Тебе не надо с ними драться, — быстро зашептал я, чувствуя, что вот он, момент. — Мне нужно только одно. Ослабь веревки. Чуть-чуть. Чтобы я мог освободиться, когда начнется суматоха.

— Какая суматоха?

— Я устрою, — заверил я, глядя ему прямо в глаза. — Поверь мне. Я знаю, как сделать так, чтобы они забегали. Мне нужны только свободные руки.

Он колебался. Страх перед «французом» боролся со страхом перед будущим. Я видел эту борьбу на его лице — губы шевелились, брови то сдвигались, то разъезжались.

— Если я выберусь, — добавил я, играя последним козырем, — я замолвлю за тебя слово. Скажу, что ты помогал. Что тебя заставили. Тебя не тронут. Я даю слово дворянина. Слово Воронцова.

Это был мой козырь. В этом времени слово дворянина все еще что-то значило для простого люда.

Митька посмотрел на спящего Сеньку. Послушал его храп — ровный, глубокий. Потом снова на меня. Колебался еще секунд десять, которые показались мне вечностью. Наконец встал. Подошел неслышно, как тень.

— Только тихо, — одними губами произнес он.

Он кивнул, чтоб я протянул руки вперед. Я почувствовал, как холодное лезвие ножа коснулось веревок на запястьях. Не разрезал — это было бы слишком заметно при проверке, — а аккуратно поддел узел, ослабляя натяжение. Работал медленно, осторожно, стараясь не шуметь.

— Хватит? — едва слышно спросил он.

Я попробовал пошевелить руками. Веревки держались, но теперь я чувствовал, что могу вытянуть кисти, если приложить усилие. Зазор появился.

— Хватит, — прошептал я. — Спасибо, Мить. Ты делаешь правильное дело. А теперь иди на место. И, ради бога, не выдай себя.

Он вернулся на ведро, бледный как полотно. Сел, уставился на огонек лучины, но я видел, как дрожат его руки. Парень был напуган до смерти, но сделал выбор.

Утром пришел «француз». Он был одет в дорожный плащ, при шпаге и пистолетах, выглядел собранным и жестким. Нервный тик под глазом стал заметнее — веко дергалось почти постоянно.

— Доброе утро, Егор Андреевич, — сухо произнес он, стряхивая капли дождя с плаща. За окном моросило. — Надеюсь, вы хорошо спали. Потому что день предстоит быть долгим.

— Куда мы едем? — спросил я, стараясь выглядеть покорным, опустив голову.

— В место, где вам будет удобнее работать, — ответил он, обходя меня кругом, словно оценивая товар. — Там у вас будет всё: лаборатория, помощники, материалы. И никаких отвлекающих факторов в виде семьи или