Меня швырнули в сарай. Дверь захлопнулась. Засов лязгнул.

Я остался один в холодной темноте. Но теперь я знал врага. Он умен, осторожен и опасен. И он не русский, несмотря на безупречный язык.

Я выдохнул, чувствуя, как напряжение отпускает. Первый раунд пройден. Я дал им информацию, но не критичную. Выиграл время.

Но что дальше? Сколько я смогу тянуть?

Нужно было бежать. Любой ценой. Пока не поздно.

Глава 3

Дни слились в одну серую, липкую массу. Меня не били. Боль, по его словам, притупляет разум, а ему нужен был мой интеллект, острый и готовый к сотрудничеству. Или, по крайней мере, способный выдавать связные формулы.

Вместо кулаков Сеньки и Степаныча работали тишина, голод и неопределенность. Меня держали в том же сарае, но кормили раз в день — пустой похлебкой и черствым хлебом. Воды давали вдоволь, чтобы не умер от обезвоживания, но этого хватало лишь на то, чтобы поддерживать существование, не более.

Холод был постоянным спутником. По ночам я сворачивался калачиком на соломе, пытаясь сохранить хоть немного тепла. Руки и ноги затекали, затем начинали гореть от восстанавливающегося кровообращения, когда я менял позу. Сон приходил урывками — то проваливался в тяжелое забытье, то просыпался от скрипа половиц за дверью или от собственной дрожи.

Допросы изменились. «Учитель» — так я мысленно окрестил своего похитителя за его манеру говорить — больше не требовал назвать книги или авторов. Он приходил, садился на принесенный для него стул (меня оставляли сидеть на охапке соломы), и начинал долгие, изматывающие беседы о природе вещей.

— Вы говорите, Егор Андреевич, что материя состоит из мельчайших частиц, — мягко произносил он, разглядывая свои ухоженные ногти. — Но как эти частицы держатся вместе? Что за сила их скрепляет? Если вы не можете объяснить природу этой силы, как вы можете утверждать, что знаете, как покрыть серебром другой металл?

Он пытался поймать меня на противоречиях. Пытался заставить меня почувствовать себя ничтожеством, самозванцем, который украл знания у богов и не знает, как ими пользоваться. Каждый вопрос был продуман, каждая пауза рассчитана на то, чтобы я оступился, выдал больше, чем следовало.

Я держался. Отвечал уклончиво, ссылался на «видения» и «интуицию». Повторял ту же историю о снах, о фрагментарных образах, которые приходят сами собой. Говорил, что не всегда понимаю механизмы того, что создаю, что просто следую образам, которые вижу в полудреме.

Но я видел, что он нервничает. Его спокойствие давало трещины.

Однажды, когда он выходил, я заметил, как дернулась его щека. Нервный тик под левым глазом. Едва заметный, но регулярный. Раз в несколько секунд веко вздрагивало, словно под кожей бился невидимый пульс. Он спешил. У него были сроки. И, судя по всему, он не был главным в этой цепочке. Кто-то давил на него сверху, требовал результатов.

Это давало мне слабую надежду. Если он спешит — значит, его терпение не бесконечно. Значит, он может допустить ошибку. Мне нужно было выждать, притвориться сломленным, дать ему почувствовать, что победа близка.

— Хорошо, — сказал я на третий день допросов, когда он в очередной раз спросил про химический состав пороха. — Я расскажу. Но мне нужны бумага и перо. Формулы на словах не передашь.

Он замер, глядя на меня с подозрением.

— Это не уловка?

— Какая уловка? — устало ответил я, опуская голову. — Вы считаете, что я с помощью пера и бумаги смогу сбежать? Не смешите меня. Вы победили. Я готов сотрудничать. Но я не могу держать все формулы в голове — их слишком много. Дайте мне бумагу, и я запишу всё, что помню.

Он долго смотрел на меня, затем медленно кивнул.

— Хорошо. Завтра принесу бумагу. И, Егор Андреевич… не пытайтесь обмануть меня. Если хоть одна формула окажется неверной, наш разговор станет менее приятным.

Он вышел, оставив меня одного.

Я выдохнул. Первый этап сработал. Я дал ему то, что он хотел услышать — капитуляцию. Теперь он ослабит бдительность, поверит, что сломал меня.

Но мне нужно было больше. Мне нужна была возможность.

В тот вечер охрана сменилась. Степаныч, хмурый и молчаливый, куда-то исчез. Вместо него остался Сенька и еще один — молодой парень, которого звали Митькой.

Митька был другим. Если Сенька был тупым исполнителем, которому нравилось чувствовать власть, то Митька выглядел… потерянным. У него были глаза побитой собаки. Он часто вздыхал, курил дешевый табак, от которого першило в горле даже у меня, и смотрел на меня не как на врага, а как на диковинного зверя в клетке, которого ему жалко, но приказ есть приказ.

Я наблюдал за ним весь вечер. Он ежился, когда Сенька грубо шутил про то, что со мной сделают, если я не буду сотрудничать. Видно было, что парень не привык к такому. Не бандит, не наемник. Просто деревенский парень, который согласился на легкий заработок и теперь сидит по уши в дерьме, не понимая, как выбраться.

Я решил, что пора.

— Слышь, Мить, — тихо позвал я, когда Сенька вышел отлить.

Парень вздрогнул, обернулся. Он сидел на перевернутом ведре у двери, вертя в руках нож.

— Чего тебе? — буркнул он, но без злобы. В голосе слышалась скорее настороженность, чем агрессия.

— Дай воды. В горле пересохло.

Он помедлил, потом встал, зачерпнул ковшом воду из бочки и поднес к моим губам. Руки у меня были связаны спереди, но пить самому было неудобно.

Пока я пил, я внимательно смотрел на него. Одежда простая, крестьянская, но сапоги добротные, хоть и стоптанные. Видно, что не бедствует, но и не жирует. Лицо молодое, лет двадцати, с мягкими чертами. Не привык к насилию, этот парень.

— Спасибо, — сказал я, отдышавшись. — Слушай, Мить… А ты сам-то веришь в то, что этот ваш… главный говорит?

— В смысле? — он нахмурился, отходя назад, но не слишком далеко. Любопытство победило осторожность.

— Ну, что я колдун. Что я опасен.

Митька сплюнул на земляной пол.

— Да брешут они все. Какой ты колдун? Обычный барин. Только умный больно. А умных у нас не любят.

— Не любят, — согласился я, делая паузу. — А знаешь,