Но дальше скрывать ее бессмысленно. И даже вредно. Поскольку разгоряченные неизвестностью пытливые умы могут удариться в такую конспирологию, что и представить себе трудно.

Так я подумал, выслушав приятеля. И он сам к такому же выводу пришел — да тут ведь и не надо семи пядей во лбу:

— Боюсь, что такого могут насочинять, что сами очумеют.

— Это запросто, — процедил я, мысленно прикинув возможный полет мыслей наших ребят. — Только, Володь, имей в виду: я тебе сейчас всего не могу сказать. Я и завтра в распоряжении Котельникова, — малость слукавил я. — А дальше видно будет. У вас-то как дела, в лаборатории?

Володька расплылся в улыбке:

— У-у!.. Последние дни в «метро» пропадаем. Один узел тяжело монтировался. Бились, бились с ним, сделали, наконец! Ну, здесь конечно, Мартынюк. Его заслуга — сто процентов! Слушай, вот ведь золотая голова, а⁈ Нашел нестандартный ход, даже усовершенствовал конструкцию…

Вован увлекся, стал рассказывать о научно-трудовых подвигах коллектива и лично завлаба Мартынюка. Я слушал это, улыбался, кивал, а самому было немного грустно: теперь все это, будни, заботы и перспективы лаборатории чудились такими далекими, точно и не моими они когда-то были…

Завтрашний день у меня вновь оказался раем земным. Володька ни свет ни заря вскочил, полетел в коллайдер на крыльях энтузиазма, а я валялся на кровати, балдея от ощущения приятного безделья. Впрочем, долго прохлаждаться я не собирался, быстро вскочил, умылся-побрился, ловко отделался от любопытства Зинаиды Родионовны:

— Отпуск взял на несколько дней… Да, по личным обстоятельствам. Есть дела…

Ну и так как-то отболтался. Позавтракал и понесся.

К Аэлите, естественно. Не зная, застану ли ее дома.

Застал. Она радостно ахнула, кинулась мне на шею… и надо ли объяснять, во что переросли эти объятия.

Потом, тесно прижавшись друг к другу в постели, мы полусонно трепались о такой чепухе, что если бы кто нас сейчас услышал — лопнул бы от смеха. Но ясное дело, такая вздорная болтовня влюбленных — самое нормальное дело. Не о квантовой же физике, не о полифонии Достоевского говорить в обнимку… Так что порядок!

Однако я, даже поддакивая милому и бестолковому девичьему бормотанию, успевал думать о серьезном. А именно — о том, как завтра построится разговор в кабинете Котельникова. Я пытался смоделировать эту беседу, не сомневаясь, что присутствовать будем трое: я, Котельников, Пашутин. Что они мне скажут…

— Что? — встрепенулась Аэлита, и тут только я сообразил, что произнес эти слова вслух. И рассмеялся:

— Пустяки! Ничего особенного. Прогнозы на завтра.

Она поерзала немного, прижимаясь ко мне поплотнее.

— А что у тебя завтра?

Я помолчал.

— Пока не знаю. Но что-то важное. И даже судьбоносное.

— Вот как!..

— Так и есть. Прости за лишний пафос, но он тут не лишний.

Теперь сделала паузу она. Я точно разгадал ее молчание, и через десяток секунд услышал то, что ожидал услышать:

— Скажи… а я у тебя включена в судьбу? В будущее твое.

— Конечно, — немедля ответил я и покрепче обнял девушку.

Ясное дело: любой другой ответ вызвал бы у нее острый душевный геморрой, который она тут же постаралась бы перекинуть на меня. Но я и не соврал. Я в самом деле ощущал, что с каждым днем эта девушка — а уж если быть точным, эта женщина — мне все дороже и дороже. Иначе говоря, это моя женщина. Единственная на всю жизнь. Я не оставлю ее. Я никому ее не отдам. А лучше сказать — я сделаю все, чтобы она сама навсегда стала считать себя моей.

В ответ на мои объятия Аэлита прильнула ко мне крепко-крепко, наградила нежным поцелуем… а что стало происходить дальше и произошло не раз — повторяться не стану. Скажу лишь то, что все это, конечно, усилило мои чувства. Теперь я твердо знал, что мы с ней ныне, и присно, и во веки веков.

А завтра утром, именно в восемь пятьдесят восемь я был в приемной Котельникова. Секретарша только вскинула на меня глаза — и сразу:

— Скворцов?

— Он самый.

— Заходите. Ждут.

Вот так: ждут — в множественном числе. Ну, так и должно быть. И я вошел.

Пашутин и Котельников оба сидели за столом совещаний, куда кратким безмолвным жестом пригласили и меня. Совсем как своего. И рукопожатием удостоили. Сдержанным, деловым. Переглянулись меж собой — и это от меня не ускользнуло.

Этот мгновенный обмен взорами значил мысленный пас. Как говорится, мяч принял Пашутин.

— Максим Андреевич, — начал он, — я надеюсь, можно обращаться на «ты»?

— Конечно.

— Вот и хорошо. У нас к тебе, есть разговор — ты, наверное, уже это понял. Но прежде… Словом, есть ли у тебя вопросы? Проясним все, что можно.

— Есть.

— Давай.

— Что там с Султановым, который не Султанов?

— Тебе хочется знать его подлинное имя?

— Да Боже упаси. Хоть Дуремар Бармалеевич. Признал ли он вину, работу на иностранную разведку… На какую, кстати?

— Ну, а куда ж ему деваться? Он же не дурак.

В последней фразе явно промелькнула какая-то злая насмешка. Я вопросительно посмотрел, и особист правильно меня понял.

— Это не комплимент, — усмехнулся он. — А лишь признание факта. Он все верно просчитал. Не только признал, но согласился на сотрудничество. Перевербовку, другими словами. И не то, что согласился, а сам сразу о том и заговорил. Уверен, что заранее думал об этом. И продумал хорошо. Все у него покупается, все продается… Главное, расчет-то правильный у сукиного сына! Все наперед знал. Что наши пойдут на это. Естественно, пошли. Слишком ценный кадр. Да, есть риск, что он может просигналить: «работаю под контролем». Объяснят ему, конечно, что так делать нехорошо. Вежливо так… Но я думаю, здесь даже страховаться нечего. Он своих хозяев продаст влегкую, как сморкнуться. Ни чести же, ни совести. Ни стыда. Один только ум. Он уже говорил, что может наших ребят психологическим трюкам толковым обучить. И не