В лагерь мы въехали на рассвете четвёртого дня. Нас встретила тишина. Только за пару минут до приезда, я услышал как крикнула сойка. Игнат улыбнулся:

— Фома в дозоре, — сказал он.

Едва скрипнули наши телеги, из казармы и сруба начали выходить люди. Заспанные, хмурые. Они увидели нашу телегу, гружённую доверху, и замерли.

Я спрыгнул на землю, разминая затёкшие ноги.

— Ну что, артель, принимай товар! — крикнул я. — Зима близко!

Это было как сигнал. Они бросились к телегам. Когда они увидели рулоны сукна, новые тулупы, валенки, мешки с мукой, они глазам не поверили. А когда Игнат с Лысым и Сычом начали выгружать тяжёлые, просмоленные ящики с оружием, на поляне воцарилась благоговейная тишина.

Мои артельщики смотрели на меня с уважением, благодарностью. Как на человека, который не просто обещает, а делает.

Я собрал их всех перед срубом.

— Это всё — ваше, — сказал я, обводя рукой гору товаров. — Каждый получит новый тулуп и валенки. Марфа сошьёт всем новые штаны и рубахи. Еды хватит до самой весны. Инструмента хватит, чтобы перекопать весь этот хребет до основания.

Я сделал паузу, давая им осознать масштаб.

— Но самое главное — вот это, — я указал на ящики с винтовками. — Это — наша безопасность. Это — наша свобода. Каждый из вас научится стрелять. Каждый будет не просто работягой, а солдатом. Солдатом нашей артели.

Потом я подозвал к себе Елизара. Старовер подошёл, степенно пригладив бороду. Я, не говоря ни слова, протянул ему тяжёлый кошель с серебром.

— Это тебе, отец. На твою семью. На общину. За верность, за помощь, за науку.

Он посмотрел на меня своими глубокими, пронзительными глазами.

— Мы помогали тебе не за деньги, Андрей Петрович.

— Я знаю, — кивнул я. — Но в нашем мире за добро принято платить добром. Возьми. Это не плата. Это благодарность. И знак того, что мы теперь — одна семья.

Елизар помолчал, а потом медленно протянул руку и взял кошель.

— Да сохранит тебя Господь, — тихо сказал он.

Последним я позвал Степана. Он стоял в стороне, бледный, осунувшийся, и смотрел на всё это с отстранённым ужасом. Он боялся города. Боялся возвращаться в тот мир, который его сломал.

— Пойдём, Степан. Поговорим.

В конторе я рассказал ему всё. Про дом, про деньги, про контору, про его новую роль. Он слушал, и его лицо менялось. Страх боролся в нём с надеждой, отчаяние — с тщеславием.

— Я не смогу, Андрей Петрович, — прошептал он, когда я закончил. — Я сорвусь. Я запью.

— Сможешь, — сказал я твёрдо, глядя ему в глаза. — Потому что у тебя больше не будет на это времени. Потому что на тебе теперь будет ответственность не только за себя, но и за всех нас. Ты — не писарь. Ты — мой управляющий. Мой министр финансов и юстиции. Без тебя я здесь — как без рук.

— В городе первым делом зайди к Илье Гавриловичу. Не на постоялый двор, а сразу к нему. Завтра утром Игнат и двое бойцов отвезут тебя в город. Теперь там будет твоя новая жизнь. Не подведи меня, Степан.

Глава 20

Возвращение из города было похоже на укол адреналина в самое сердце нашей маленькой, затерянной в тайге крепости. Ликование от победы над Аникеевым сменилось осязаемой, материальной уверенностью. Одно дело — отбиться от врага, и совсем другое — держать в руках новенький, пахнущий смазкой штуцер, примерять на себя добротный, не продуваемый ветром тулуп и знать, что на складе лежат мешки с мукой, которых хватит до самой весны. Страх не ушёл, но он перестал быть хозяином. Теперь он сидел на цепи, как злой пёс, и лишь иногда глухо рычал из темноты.

Первым делом я устроил то, что на языке XXI века назвали бы тимбилдингом, а здесь — просто справедливой раздачей. Вся артель, включая Марфу и её внучку, выстроилась перед грудой тюков, сваленных у сруба.

— Раздевайся, артель! — крикнул я, и мужики, недоумённо переглядываясь, начали стаскивать с себя рваные, пропотевшие рубахи и армяки.

Я сам взял нож, вспорол первый тюк с тулупами и под хохот и удивлённые возгласы начал швырять их в толпу.

— Лови, Петруха! С твоим ростом этот в самый раз будет! Егор, держи! Михей, не спи!

Это была не просто раздача одежды. Это был ритуал. Я ломал старый мир, где мужик ходил в рванье до самой смерти. Я одевал их в новое, чистое, тёплое. Я давал им не просто тулуп — я возвращал им человеческий облик. Следом полетели валенки, шапки, рукавицы. Через полчаса передо мной стояла уже не толпа оборванцев, а строй крепких, по-зимнему экипированных мужиков. Они неловко топтались в новой одежде, трогали густую овчину, сгибали руки, привыкая к непривычной добротности. В их глазах было что-то большее, чем радость. Была гордость.

— А теперь, — я понизил голос, и все затихли, — самое главное.

Игнат с Лысым и Сычом вскрыли просмоленные ящики. Внутри, на ложе из промасленной ветоши, лежали они. Пятнадцать льежских штуцеров. Чёрные, хищные, смертоносные.

Я взял один. Он лёг в руки как влитой. Тяжёлый, надёжный. Я провёл пальцем по холодному металлу ствола.

— Это, мужики, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо, — наша с вами свобода. И наша жизнь. С сегодняшнего дня каждый из вас, помимо кирки и лопаты, будет учиться владеть вот этим.

Я передал штуцер Игнату.

— Ты — инструктор. Сделай из них солдат. Чтобы каждый мог с двухсот шагов попасть в ростовую мишень. Чтобы перезаряжался с закрытыми глазами. Чтобы чистил оружие после каждой стрельбы. Времени у нас мало.

На следующий день наш лагерь превратился в учебный полигон. Игнат оказался не просто солдатом — он был прирождённым прапором. Жёстким, требовательным, но донельзя справедливым. Он не кричал. Его тихий, ровный голос действовал на мужиков лучше любого мата.

— Семён, приклад в плечо упирай плотнее, иначе ключицу