— Людей убивать можно и палкой, — проворчал он. — Если умеючи. Что конкретно вас интересует?

— Винтовки, — вмешался Игнат. — Не кремнёвые. Капсюльные. И не охотничьи, а армейские. Штуцеры. Нарезные.

Гюнтер поднял бровь. Это был разговор профессионалов.

— Штуцеры? — он хмыкнул. — Товар редкий. И дорогой. Для особых ценителей. Есть у меня кое-что. Привезли по заказу для одного полковника, да он, пока заказ шёл, успел в гроб лечь от горячки. Так и лежат.

Он ушёл в заднюю комнату и вернулся, неся в руках длинный, тяжёлый винт. Это было не ружьё. Это была машина для убийства. Тёмное, почти чёрное ложе из орехового дерева, тяжёлый гранёный ствол, и самое главное — медный капсюльный замок вместо привычного кремнёвого механизма.

— Льежский штуцер, — с гордостью сказал Гюнтер. — Образца восемнадцатого года. Бьёт на триста шагов так, что белке в глаз попадёшь. Пуля тяжёлая, нарезная. Если в человека попадёт — кости в крошку.

Игнат взял винтовку в руки. Я видел, как изменилось его лицо. Он не просто держал оружие. Он слился с ним. Он вскинул его к плечу, прицелился в угол, проверил баланс.

— Хороша, — выдохнул он. — Дьявольски хороша.

— Сколько у вас таких? — спросил я у немца.

— Пятнадцать штук. Так заказывали. И к ним всё, что нужно: пулелейки, порох в бочонках, капсюли в коробках, свинец в слитках. Полный комплект.

— Цена?

Гюнтер назвал сумму. Илья Гаврилович, стоявший рядом, ахнул и закачал головой. Цена была заоблачной.

Я молча развязал один из мешков и высыпал на прилавок гору серебряных рублей. Они рассыпались с глухим, тяжёлым звоном.

— Мы берём всё, — сказал я. — Все пятнадцать. И ещё пороха, свинца и капсюлей с запасом. Вдвойне.

Глаза немца расширились. Он смотрел то на гору серебра, то на меня, и его профессиональная спесь улетучилась, сменившись алчным блеском.

— И ещё, — добавил я. — Мне нужны два хороших пистолета. Тоже капсюльных. И нож. Не для охоты. Такой, чтобы удобно было в сапоге носить и в рёбра врагу загонять.

Через час мы вышли из лавки. За нами двое работников Гюнтера тащили на постоялый двор тяжёлые, просмоленные ящики. Илья Гаврилович шёл рядом, молча качая головой. Он понял, что ввязался не просто в юридическую помощь, а во что-то куда более серьёзное.

Следующие два дня превратились в сплошной, лихорадочный шопинг. Но это были не покупки богача, тешащего своё самолюбие. Это были инвестиции. Каждый потраченный рубль был вложением в выживание, в эффективность, в будущее моей маленькой империи.

На железном ряду я скупил всё, что могло пригодиться: топоры из лучшей стали, пилы, буравы, молотки, напильники, лопаты и кирки — не те хлипкие, что ломались после недели работы, а настоящие, горнозаводские. Я нашёл лавку, где торговали инструментами для кузнечного дела, и, к удивлению Игната, потратил немалую сумму на набор молотов, клещей и наковальню.

— Зачем нам это, командир? — спросил он. — У нас же нет кузнеца.

— Пока нет, — ответил я. — Но будет.

В мануфактурных рядах я закупил несколько рулонов толстого сукна — на новую одежду для всей артели. Взял два десятка овчинных тулупов, добротных, не чета нашей рванине. Купил тёплые валенки, шапки, рукавицы. Я одевал свою армию к зиме.

Провиантский склад был последней и самой важной точкой. Я закупался с размахом, которого не видел даже ушлый приказчик. Десятки мешков с мукой, крупой, солью. Бочонки с солониной и салом. Я знал, что голодная армия — это не армия, а сброд. А сытый и тепло одетый человек будет сражаться за своего командира до последней капли крови.

К вечеру второго дня наша телега, которую мы предусмотрительно поставили под навес, превратилась в передвижной склад. Она аж скрипела под тяжестью ящиков, мешков и тюков. Деньги таяли, но я не жалел. Я видел, как на моих глазах абстрактное богатство превращается в конкретную силу.

— Боюсь, не доедем — развалится, — сказал я Ингату, доставая кошель. — Найди еще хотя бы одну телегу, лошадь и распределите груз.

Тот как обычно молча кивнул, взял кошель и ушел.

Перед отъездом у меня был последний, самый важный разговор. Я снова пришёл в контору к Илье Гавриловичу, но на этот раз один.

— Вот, Илья Гаврилович, — я положил на стол золотой империал. — Это вам. За помощь.

Старик посмотрел на золото, потом на меня.

— Это слишком много, Андрей Петрович. Наша работа столько не стоит.

— Ваша работа только начинается, — сказал я. — Степан вам, верно, писал, что он человек пропащий. Что его единственная ценность — его каллиграфический почерк и знание законов. Так вот, это неправда. Его главная ценность — его ум. Я хочу вернуть его в город.

Я выложил перед ним свой план.

— Мне нужен здесь свой человек. Свои глаза, уши и руки. Мне нужен управляющий, который будет вести мои дела. А для этого ему нужен дом. Не кабак, не съёмный угол, а настоящий, добротный дом, где он сможет жить и работать. Где он снова почувствует себя человеком, а не спившимся ничтожеством.

Я пододвинул к нему мешочек.

— Вот на эти деньги вы купите для Степана Захаровича дом. Небольшой, но крепкий. На тихой улице. Обставите его. И наймёте ему в услужение какую-нибудь вдову, чтобы готовила и убирала. Он не должен думать о быте. Он должен думать о деле.

Илья Гаврилович молчал, и я видел, как в его глазах зажигается интерес.

— А когда он приедет, вы передадите ему вот это, — я положил на стол второй мешочек, поменьше. — Это его подъёмные. И мой первый приказ. Он должен будет нанять двух толковых, грамотных парней. Не из дворян. Из мещан, из поповичей. Голодных, злых, честолюбивых. Они станут его ногами. Будут бегать по канцеляриям, собирать слухи, выполнять поручения. Мы создаём здесь, в городе, нашу контору. Наш штаб.

Старик смотрел на меня, и в его глазах я видел уже не удивление, а восхищение. Он видел не просто размах, он видел систему.

— Вы строите государство в государстве, Андрей Петрович, — прошептал он.

— Я строю своё дело, Илья Гаврилович. И я привык делать его хорошо.

* * *

Обратный путь был ещё более нервным.