— Да я уже тут притёрся… Впрочем, если вам всё равно — то, пожалуй, пересяду.

Судя по гримаске женщины, она рассчитывала, что я откажусь. Но я не страдаю излишним гуманизмом.

— А где Тимоха? — спрашиваю у Володи, когда тот вернулся один.

— Да он грибы там собирает, — пояснил тот.

— Боровиков полный лес! — весело крикнул Тимоха, возвращаясь без грибов, но с двумя полными флягами. — Барин, дай корзину какую! Я там много нарвал.

— Да сдались они тебе, — ворчу я, хотя, надо признать, боровички уважаю. — Ну, давай. Только по-бырому!

— Странный говор у вас в селе, — заметила Ольга. — Правильно говорить «давай быстрее», «не задерживайся». «По-бырому»… — не слышала такого выражения.

— Ты учи, учи, как правильно…

Я и не думаю спорить. Надо изживать из себя речевые обороты будущего! Мои крепостные и дворовые давно заметили, что у меня манеры и речь изменились, но списывают всё на тот удар по голове, когда мы с арой сюда попали. И вообще — кто мне может допрос устроить? Нет таких смелых… Ну, разве что Матрёна, возможно. Но нянька меня любит и уличать в чём-либо точно не станет.

— Ёпть твою мать… Бога в душу! Гандон штопаный! — вдруг заорал в лесу Тимоха так, что птицы в овраге в испуге разлетелись, а мы втроём — я, Ольга и Володя — сорвались с места и рванули вниз.

М-да… Вот и товарищ мне достался — тоже, считай, палится по полной! Что с ним там случилось? Не дай Бог, ногу подвернул. А кто нас повезёт дальше⁈

Оказалось — не подвернул. Но ситуация неприятная.

Глава 3

Глава 3

Его, дурака, оказывается, укусила змея. Про пресмыкающихся в нашей местности я знал всё. Ходил как-то в террариум в Костроме — небольшой подвальчик за рынком, где за три рубля мне показали двух ящериц и одну заспанную анаконду, которая, похоже, была вообще из папье-маше. Но зато дядька, что там работал, толковый попался — рассказал мне про местных гадов все, что знал. Я и запомнил.

Нет, как выглядят эти твари — я не знал, но базу усвоил: у нас водятся три вида змей и три вида ящериц. Ужик вообще безобиден и часто притворяется мертвым. Медянка может тяпнуть так, что даже кровушка пойдёт, но в морг из-за неё никто не загремел. А вот самая опасная — это гадюка. Хотя маму мою как-то укусила такая — и ничего. Рука припухла, и только. А вон у соседского пацана и температура была, и скорую вызывали — ну, то есть в этой реальности, конечно, звать было бы некого. Потом сказали — это индивидуальная реакция, могло быть и хуже. Но это совсем редко.

Короче, вижу — Тимоха на лужайке корчится, за ногу держится. Морда перекошена, глаза выпучены.

— Барин!.. Змея!.. Прям в лодыжку!

— Ох, как же тебя угораздило-то? — скорбно вздыхаю я, стараясь, чтоб голос не дрогнул от смеха. — Молодой… тебе бы жить да жить…

— Всё плохо, да? Герман, спаси! — взмолился ара, разглядывая место укуса на ноге.

— Батюшка-то наш тебе как тут поможет? Он бы, верно, и помолился, да нет его ныне рядом, — с недоумением буркнул Володя, не поняв, какого именно «Германа» поминает Тимоха.

Зато я понял и со злостью пнул «умирающего», чтобы тот перестал рассекречивать, кто сейчас в теле барина.

— Чепуху не неси! Ты ещё нас всех переживешь! Даже если и не медянка, а гадюка была — редко от того умирают! Вставай, поехали, не валяй дурня! И грибы собери, вон, расплескались из корзинки.

Я поднял один — хороший боровичок, крепенький!

— Редко они, бесовки, просто так кусают… Чего ж ты, мил человек, не уберёгся? — участливо подошла к кучеру Ольга, в который раз подтверждая, что русская женщина, увидев страдающего, обязательно пожалеет — для неё это почти душевный долг.

— Может, всё-таки яд из ранки… — начал было Тимоха, с мольбой глядя на сердобольную женщину.

— Рот прикрой, пока сапогом не помог! — не дал я договорить аре, поняв, к чему тот клонит, побоялся заржать.

Скулёж конюха, что у меня ещё и за кучера, не умолкал всю дорогу. Я же, устроившись один сзади, неожиданно для самого себя задремал — видно, ночной недосып дал о себе знать, а к здешней тряске я уже как-то приноровился. В армии и не такое бывало: помню, будучи дневальным, спал стоя «на тумбочке», то бишь на посту. Просто прислонишься спиной к стене…

И снится мне дивный сон: балет. Да не сам балет, а то, как я гляжу его по пузатому старенькому телевизору. И вовсе не художественный замысел оцениваю, не грацию движений, а стройные, голые ноги балерин… М-да, в моём детстве с порнухой плохо было: спасались самодельными игральными картами с полуголыми девками… да вот балетом по телеку.

А ведь второй раз мне уже балетное искусство чудится! Надо бы и вправду, коли доберусь до Москвы, сходить поглядеть на местных балерин. Впрочем, сценические костюмы у нынешних танцовщиц наверняка более целомудренные.

Проснулся от остановки, перед самым Ярославлем. Нашли подходящую полянку. Тимоха, нарочито прихрамывая и жалуясь на боль, обихаживает наше средство передвижения. Ольга, по-женски хлопочет как заведено, и накрывает на походный столик, который у нас приторочен к облучку кареты. Жаль, не раскладывается он. Ну а Владимир — бдит! Пошёл в лесок, очевидно, разведать — нет ли опасности какой. Хотя… судя по звукам… Короче, не бдит он.

А я, притоптывая в такт, вполголоса мурлычу песенку, что вдруг всплыла в голове:

'Где ты? Тебя мне очень не хватает.

Где ты? С тобою все мои мечты.

Где ты? Когда последний снег растает. Я знаю ты вернёшься, вернёшься ты'.

И самому от этого весело становится. Смешная у меня жизнь началась. Или закончилась?

— Тоже Пушкин? — услышал я вдруг голосок Ольги за спиной.

Уп-с… Тимоху ругаю, а сам постоянно прокалываюсь. Надо за собой следить!

— Точно, не Пушкин, — бурчу я.

— Лешенька, а сдаётся мне — есть у вас и художественный вкус, и литературный талант! Вам бы речь поставить да научиться грамотно изъясняться. И вообще — развиваться дальше… — льстит мне Ольга.

— Обязательно буду ставить! Вот на балет хочу