— Эсэс не хотеть отдавать женщин русским, — печально поведал старик. — Мой внучка быть там. Разбирать завалы. Видеть много мертвых младенец и мам.

У юного бойца выступили слезы. Потрясая автоматом, процедил сквозь зубы:

— Изверги! Звероподобные рожи! Как можно убивать собственных женщин? Да еще и с детьми?

— Чтоб не достаться русский иван, — повторил старик.

Дальше Игорь не слушал. Тяжко было смотреть, как молодые немки, кутая новорожденных младенцев, получали из рук русских солдат хлеб, консервы, горячий чай в котелках. Одна старуха упала на колени перед каким-то сержантом пехоты, хватая за подол плащ-палатки. Причитала по-немецки, рыдала. Разнесенный взрывом мины роддом возвышался над крышами домов. Пустые черные зевы разнесенных вдребезги окон как бы возвещали всему миру о зверствах нацистов.

В заброшенной комнате, получив свою порцию горячего супа, пилот авиации присел рядом с двумя пехотинцами. На город постепенно опускалась морозная черная тьма. В разрушенных комнатах чадили лучины, горели тусклым огнем керосиновые лампы. Электричество по понятным причинам отсутствовало. Гул канонады утих. В соседних комнатах расположились на отдых бойцы. Здесь же находились и санитары. Слушая беседу двух солдат, Игорь выглянул на улицу. Разнесенные взрывами окна заложили мешками с песком, занавесили всяким тряпьем, но разглядеть, что творится снаружи, можно было, отогнув край одеяла. Сразу увидел чертящие небо прожекторы. Лучи пересекали хаотично друг друга, словно в бешеной пляске. Отбрасывая на разрушенный город причудливые тени, свет мощных прожекторов искал в облаках самолеты противника. Где-то на нижнем этаже заработал приемник. Еще ниже, уже во дворе, залаял пес. То тут, то там издалека раздавался плач младенцев. Две совсем юные немки приютились у походной кухни, тайком кормя грудью новорожденных детей. Еще раздавались одиночные выстрелы, еще где-то происходили стычки противников, борясь за каждый пройденный метр, еще чертили лучами в небе прожекторы, когда Игорь, обессиленный за день, наконец, постепенно уснул. Свернувшись клубком под чьей-то шинелью, в теплоте походной буржуйки, он провалился в тревожный, но беспробудный сон.

…И снилось пилоту Мурманской авиации, как барокамера червоточины швырнула его куда-то в запредельные границы Вселенной. Кругом вращались галактики, разветвлялись рукава шаровых скоплений, бушевали вихрями магнитные поля гравитаций, а он, советский летчик января сорок пятого года, все летел и летел, куда-то в пустоту, покоряя пространство.

Потом сон сменился. Где-то вдалеке ухнула пушка. Игорь вздрогнул спросонья, сжался еще больше в калачик. Ему вдруг привиделось когда-то знакомое лицо — во сне он никак не мог вспомнить. Лицо постепенно расплывалось, но подсознанием он уже знал: ему снится лицо того парня, что встретился на Курской дуге. Того Саши, того Александра, инженера из будущего, вместо которого его, Игоря, забрала с собой червоточина. И этот Саша тряс его за плечо:

Сорок восемь часов проходят. Скоро мы встретимся. Скоро ты останешься здесь, в своем времени, а я полечу сквозь пространство в свое.

Эй! Командир! Слышишь меня?

Сон провалился.

— Эй! Командир! Слышишь меня! — тряс за плечо солдат-пехотинец. — Пора вставать, авиация! Скоро светать будет.

И как бы в подтверждении к этому, за окнами дома раздались первые выстрелы артиллерийских орудий. Новый день наступил.

…До контакта с вектором инженера из будущего оставалось меньше 36 часов.

Глава 19

1945 год. Январь.

На подступах к Имперской канцелярии.

Уже мысленно присутствуя при обмене пространств, я, как ни странно, стал немного грустить. Если через сорок восемь часов барокамера заберет мое тело в мой родной мир, то ни Гранина Павла Даниловича, ни Илью Федоровича, ни Власика Николая Сидоровича, ни самого Сталина и его сына Василия, я больше никогда не увижу. Но и не это самое главное. Я никогда больше не встречу своего лучшего друга, которого обрел здесь, на войне, в его собственном времени. Борька будет мне недоступен.

— Ну, ты, веселый интересный! Говорю тебе натуральным образом, Гранин нас не узнает, зуб даю, в натуре, — продолжал пялиться он на разбитые окна домов из машины майора, подмечая каждую деталь разрушений. — И Власик не вспомнит меня.

— Почему?

— Изменились мы с тобой, лишенец. Сколько скитались по трущобам с подземками? У меня вот, к примеру, зуб мудрости начал расти.

— А Власик причем к твоему зубу? Он же в рот заглядывать не будет, балбес.

— Хоть бы орден какой-нибудь дал, — мечтательно уставился тот в окно.

При упоминании личного охранника Вождя, майор контрразведки подозрительно покосился на нас через плечо. Вызвал по рации полковника Юрасова — того полковника, что дал нам сопроводительные документы, переговорив по рации моего образца с Ильей Федоровичем. Когда полковник Юрасов узнал, что с ним говорит член Военного Совета фронта, сразу отрядил нам охрану. Теперь майор особого отдела из кожи вон лез, желая доставить нас в штаб фронта без единой царапины.

— Гранин на связи, — донеслось из мембраны. — С кем говорю?

Майор передал рацию мне. Борька тут же заорал в микрофон:

— Данилыч! Ай да Гранин! Ай да сукин сын, как говаривал когда-то Пушкин. Вспомнил меня, ты, пожиратель документов?

Мы все трое взорвались от хохота: Павел Данилович там — в стенах КБ, я и Борька здесь — в салоне машины.

— Как не помнить, паршивец? — гудел наш милый сердцу майор. — Рану на жопе, небось, уже всему фронту показал? Геббельс еще не увидел?

— Надо будет, покажу и Геббельсу, — ржал довольный боец.

После взаимных приветствий и шуток, к связи подключился Илья Федорович:

— Где вы сейчас?

Я передал рацию особисту. Тот обрисовал ситуацию. Первые пригороды Берлина — вот они, перед нами. Громыхала артиллерия. Двигались танки. Шли колонны пехоты. В небе рвались взрывы воздушного боя. Косили очередями зенитки. Мы въезжали на окраины столицы рейха, в которой по-прежнему заседали нацистские бонзы.

— Хорошо. Вас встретят на пропускном пункте, когда будете въезжать в сам город. Там уже стоят наши оцепления. Немец отходит к центральной площади, выставляя эшелон защиты вокруг Имперской канцелярии. По слухам, Борман и Гиммлер уже скрылись из бункера. Остался Геббельс — он-то и руководит последним эшелоном защиты Берлина.

— А Гиммлер, собака, куда бежал? — крикнул Борька. — И Борман?

— По сведениям разведки союзников, один отправился в Южную Америку, второй… — Илья Федорович выдержал паузу, —