Он мастерски играл на самых базовых страхах. На желании выжить, отсидеться, сохранить свой дом и свою шкуру. И это сработало. Один за другим, сначала робко, потом все увереннее, старейшины и воины начали кивать. Кто-то выкрикнул его имя. Остальные подхватили.

«Сильная рука», «порядок» и «выживание» оказались тем, чего они хотели в глубине души. Недовольные, видя, что большинство склоняется на сторону Торгнира, предпочли отмолчаться, затаившись. Их час еще не пробил.

Торгнир смотрел на них, а внутри все пело от торжества победы. Он, наконец-таки, стал ярлом и единоличным правителем Альфборга. Оставалось только избавиться от конкурента… Лейф все еще дышал и представлял угрозу…

* * *

Ульрик Старый в ярости и отчаянии бил кулаком в дубовую дверь. Сначала с силой, вкладывая в удары всю мощь, на какую еще было способно его тело. Потом все слабее, беспомощнее. Костяшки были стерты в кровь, на дереве остались алые разводы.

— Откройте! Это приказ вашего ярла! Я — Ульрик! Вы когда-то присягали мне! Не гневите богов!

За дверью послышалось негромкое ворчание, затем — перешептывание. Потом раздался знакомый спокойный голос. Голос Эгиля, его стражника. Человека, которому он много лет доверял свою жизнь, с которым пировал и воевал.

— Успокойтесь, ярл. Не терзайте себя. Ваш сын прав. Вам нужен покой. И мы выполняем его приказ. Ради вашего же блага.

Ульрик отпрянул от двери. Он пошатывался, будто перебрал с мёдом. Он медленно обошел свои покои — свою роскошную могилу. Стол, заваленный картами с расставленными фигурами кораблей Бьёрна. Кубок, из которого он пил с Рюриком, заключая договор. Все это теперь было прахом. Делами, от которых его отстранили.

Он подошел к узкому, похожему на бойницу окну, втиснув лицо в холодный каменный проем. Внизу, в багровом свете заката, лежал его Альфборг. Его жизнь. Его дыхание. Дым очагов, крики играющих детей, стук молотов из кузни, запах хлеба — все, что он берег и лелеял, ради чего жил и боролся.

И все это у него отнял не Харальд со своим бесчисленным войском. Не Бьёрн с его хитроумными послами. А его же плоть и кровь! Его младший сын, в котором он всегда, с самого детства, видел лишь тень, ошибку, «второго», неудачное продолжение рода.

Из глаз по щекам покатились редкие жгучие слезы бессилия. Он сам был виноват в таком исходе. В его сердце не хватило любви на всех…

Воля к борьбе, та самая, что заставляла его вставать с постели, превозмогая адскую боль, та, что вела его к рискованному союзу с Буяном — она вдруг иссякла и утекла, как вода в песок. Она вытекла вместе с последней каплей доверия, с последней надеждой.

Он оказался пленником в своих самых роскошных покоях. И его величайшим поражением стала не подагра, не седина, не приближающаяся смерть. А предательство. Холодное и безжалостное предательство собственной крови. И это было больнее любой раны, страшнее любой битвы… Горе отцам, воспитавшим чудовище…

Глава 14

Дым все еще стелился над обугленными ребрами драккара и терзал наши глотки иглами едкой гари. Мы, сжав зубы, молча осматривали корабль. Парус сгорел дотла, оставив на реях лишь черные, хрупкие лохмотья. Мачта, почерневшая и обезглавленная, треснула посередине и грозила вот-вот обломиться. Но сам остов был цел, а уключины для весел оказались нетронутыми.

— М-да… — глубокомысленно констатировал Лейф и пнул сапогом обугленный борт. — Все могло оказаться хуже…

Я прошелся рукой по шершавому дереву, чувствуя под пальцами жар, все еще хранимый обгорелым дубом.

— На веслах пойдем, — сказал я. — Это все равно будет быстрее, чем по суше. Конечно, медленнее, чем с ветром в парусе, но выбора у нас нет.

Раненые при тушении — их было несколько — сидели у кромки воды, окуная в ледяную воду обожженные руки. Их сдавленные стоны были единственными звуками, нарушавшими гнетущую тишину. Мы отделались малой кровью. В этот раз. Но с каждым таким «подарком» Сигурда во мне крепла холодная и неумолимая ярость.

Пленника нашли там, где и оставили — привязанным к сосне, чей ствол был покрыт грубой корой. Убийца был бледен, как мел. Его губы были поджаты в тонкую белую ниточку, но глаза все так же сверкали ядовитой смесью ненависти и насмешки. Древко копья, словно гнусный сучок, все еще торчало из его бедра, а штанина ниже раны была пропитана темной, почти черной кровью.

— Держи его крепче, — бросил я Эйвинду, наливая из походного котла в деревянную чашу кипяченой воды. Запах плохо прожаренного мяса и дыма вызывал тошноту.

Я обхватил древко обеими руками. Взгляд невольника встретился с моим. Эйвинд навис над раненным и схватил его за плечи. Я рванул на себя, резко и без предупреждения. Хруст рвущихся тканей и мышц потонул в его сдавленном крике. Его тело дернулось и обмякло. Я тут же выплеснул воду в зияющую рану, смывая темные сгустки. Он закричал снова, уже громко, исступленно, брыкаясь связанными ногами.

Не глядя на него, я взял из костра короткий железный прут, раскаленный докрасна. Мой желудок сжался в тугой, болезненный узел, горло сдавили спазмы. Но рука, держащая железо, была твердой, как кремень. Я приложил раскаленный металл к рваным краям раны. Раздалось шипение, дымок потянулся к небу. Мужчина издал звериный рык, и его голова беспомощно откинулась назад. Он отключился на какое-то время.

— Клянусь Тором, Рюрик, зачем ты тратишь на эту падаль наше время и силы? — прорычал Лейф, наблюдая за нами с откровенным отвращением. — Дай мне топор. И я сделаю все в лучшем виде.

— Наверняка, это он убил Эйнара! — Эйвинд стоял рядом, и его пальцы с такой силой сжимали рукоять топора, что, казалось, древко вот-вот треснет. — Наверняка, это он стрелял в тебя в Альфборге! Его место — в самых глубоких и темных чертогах Хельхейма! А ты с ним, как с родичем возишься!

Я отбросил прут. Он с глухим стуком упал в золу. Затем вытер руки о грубую шерсть плаща, но ощущение липкой гари и чужой боли не проходило.

— Нет. — возразил я с железной убежденностью. — Он — не падаль. Он — живое свидетельство. Доказательство того, что Сигурд объявил войну не только мне, выскочке-скальду. Но и самому Бьёрну. Он пытается