Самым сложное было спрятать аркебузу, но благо я нашел решение на одном из постоялых дворов, перед самым Лондоном. Там я прикупил здоровенный сундук. Набил его каким-то дешевыми тканями и спрятал снизу в свою аркебузу.

Этот сундучок мы повесили на де Порто, которого, как и самого большого из нас, назначили наименее знатным. Конечно, его честь это очень сильно покоробило, но мы клятвенно уверяли де Порто, что будем обращаться с ним максимально вежливо. Так что, на здоровяка сгрузили все вещи, и мы въехали в Лондон.

Город был серым и не слишком запоминающимся. В этом плане, Лондон не был похож на Париж. Он был пыльным и грязным. Практически повсюду пахло то ли маслом, то ли дегтем. Прямо здесь же строили корабли. Спускались прямо в Темзу и запах дегтя, которым смолили палубу и доски, бил в нос. От запаха вообще было сложно укрыться.

Может быть я просто уже привык к Парижу его запахам, но как будто бы каждый новый город пытался удивить меня новым сочетанием отвратительных ароматов. Если честно, я скучал по Гаскони.

Я даже обратился к Миледи с вопросом, хочет ли она после нашего краткого пребывания в Париже вернуться ко мне в Гасконь. Она только рассмеялась, и сказала, что решит это уже после свадьбы.

Мы вошли в город к полудню. Быстро сняли небольшую комнату на постоялом дворе у берега Темзы. Там ужасно пахло, но выбора у нас не было.

А уже к закату мы оставили Миледи одну в комнате, заперев ее и оставив пистолет и аркебузу, на всякий случай. Очевидно, пистолет ей отдал д'Арамитц. У меня же был с собой этот новый удивительный пистолет с раструбом, который я нес в седельной сумке и, конечно же, мой старый трофейный пистолет.

Не доезжая немного до Вестминстерского аббатства, де Порто выдал нам неизвестно где купленные бенедиктинские робы. Мы быстро переоделись, спрятали лошадок во дворе какого-то не слишком знатного горожанина. Тот бы похож на бандита, но Исаак передал ему пару золотых испанских дублонов и сказал на испанском:

— Я дам больше, когда вернусь.

Мужчина с улыбкой закивал. Мы, уже переодетые в бенедиктинцев, приблизились к Часовне Святой Марии. Точнее, мы приблизились к одной из выдающихся частей монструозного аббатства, а уже через минуту, де Порто объяснил мне, что вот эта конкретная часть и есть Часовня.

— И что нам с того? — не понял я.

— Пока ты ворковал с гугеноткой, мой дорогой друг, я уже обо всём договорился, — рассмеялся де Порто.

Арман и Анри только пожали плечами. Мы подошли к одной из небольших и практически незаметных дверей, скрывающихся в теле Часовни. Де Порто дважды постучал. Ему открыли практически сразу же. Бенедиктинец, ничем не отличающийся от нас, осторожно выскользнул за дверь и прикрыл её за собой.

— Боюсь, вы слишком рано, — прошептал он на французском.

В руках де Порто мелькнула ещё одна золотая монета. Правда уже не испанская. Он держал в ладони луидор. Бенедиктинец быстро схватил золотой, спрятал его где-то в складках своей робы, а потом зашептал:

— Да нет же, вам правда нужно побродить где-то ещё минут тридцать.

— Что такого могло случиться, — нетерпеливо спросил Исаак. Мы переглянулись с Анри д'Арамитцем.

— Брат, лучше и впрямь немного пройтись, — сказал я. Де Порто вздохнул.

— Что-то серьёзное? — спросил он у бенедиктинца. Тот кивнул.

— Ну для чего мне лгать вам, — ответил он. — Возвращайтесь через полчаса.

Мы уже собирались уходить, но незаметная дверь часовни снова отворилась. На пороге стоял мужчина, одетый в чёрное, но с белым воротником. На его голове была высокая чёрная шляпа, на поясе висели шпага и пистолет. Нахмурив кустистые брови, он рявкнул что-то бенедиктинцу.

В своей прошлой жизни, я неплохо знал английский. А вот в моём теле — теле Шарля Ожье де Батса — нужных нейронных связей не оказалось. Я попытался сосредоточиться, вспомнить хотя бы слово, и тут же моя голова взорвалась от боли. Я схватился за виски.

Мужчина в чёрном обратился ко мне. Чем сильнее я пытался вслушиваться, тем больнее мне было. Хуже того, никто из трёх мушкетёров так ему и не ответил. Тогда бенедиктинец начал что-то тихо и испуганно лепетать. Человек в чёрном снова на него рявкнул и тот заткнулся. Боль пронзала голову тысячей маленьких иголок.

Мужчина снова задал мне какой-то вопрос. Я промычал что-то среднее между всеми известными мне согласными звуками. Тогда человек в чёрном усмехнулся и вытащил из ножен шпагу.

Глава 13

Мужчина сделал шаг мне навстречу, и я в последний раз, волевым усилием, сжал мысль в голове. Именно так, я не сжал пальцами виски, я попытался поймать и удержать одну единственную мысль. Мне пришлось сконцентрировать всю свою ментальную силу для того, чтобы вспомнить то, чего сам Шарль Ожье де Батс помнить никак не мог.

Подняв взгляд на мужчину на чистом английском, я сказал:

— Сэр, просим прощения, но мои друзья дали обед молчания, а я не расслышал вас сразу.

— Как так? Что значит, не расслышал меня сразу?

Я только покачал головой и поклонился мужчине, а затем отступил на шаг назад.

— Я звонарь. Не всегда слышу хорошо. Простите еще раз мою дерзость, профессор?

Профессор, это как «доктор» у гугенотов. Или пенсионер у фламандцев. Слово, означающее совершенно не то, чем кажется. Я догадывался, что сейчас передо мной не просто какой-то странный мужчина в черном, а скорее всего пуританин.

Сами бенедиктинцы, под которых мы замаскировались, и которым принадлежало аббатство, были католиками. А вот пуритане, что наши (уже ставшие мне родными) гугеноты — протестантами. Профессор, если я правильно его определил, кивнул, и всё-таки соизволил убрать шпагу в ножны.

Он повернулся к тому бенедиктинцу, с которым разговаривал до этого де Порто, и спросил его:

— Так что же получается? Четыре неучтённых монаха бродят чёрт знает где, посреди ночи. А вы с ними болтаете?

— Простите, сэр, — снова залепетал монашек.

Это было странно, с точки зрения церковной иерархии, эти люди были друг другу никем. Значит дело было не в религии. Пуританин занимал некое видное место в Лондоне.

— Это наша вина, профессор, — вновь подал голос я, отвлекая пуританина от несчастного монашка.

— Что значит, ваша вина? — уставился на меня мужчина в черном.

— Дело в том, что я