— Так и послал бы Румянцева подальше, — удивился я.

— Я-то бы и послал — наше дело, с кем нам сотрудничать, кому платить, земство рылом не вышли властям указывать, но Михаил Терентьевич спорить не стал. Да и гордость взыграла — не захотел он что-то доказывать, спорить. Послал всех подальше, да и все. А уговаривать… Сам понимаешь, с чего бы вдруг?

Понимаю Василия. У него и так дел хватает помимо уговаривания капризных докторов, тем более, что убийства у нас случаются нечасто. И нет пока надобности иметь при полицейском участке дежурного врача — этакую, ускоренную помощь, как в Москве. Опять-таки — Федышинский уже немолод, а вдруг женится, да уедет куда-нибудь в село, а то и в другой город, где его Дульсинею никто не знает? Смену пора готовить.

Ладно, посмотрим. Помнится, во время самоубийства актрисы — как вспомню, до сих пор переживаю, что погибла талантливая женщина, на вызов пришел земский врач… Кажется, по фамилии Опарышев? Да, точно. Виктор Петрович Опарышев. Он на меня произвел наилучшее впечатление. Профессиональную помощь женщине оказать не успел, но человек толковый, все мне разъяснил, подсказал. А то, что у него нет такого опыта, как у Федышинского, так где же его взять?

Доктор появился тогда, когда мы с Абрютиным закончили составление Акта осмотра места происшествия. Точнее — я заполнял протокол, описывая и выдвинутые ящики, и валявшуюся рядом со столом мелочь — четыре пятака, а исправник, со свойственной ему педантичностью составлял схему, с указанием расположения тела, а также мебели. Ее тут и было всего ничего — письменный стол, простой стул и кресло, в котором как раз и сидела Зинаида. Ни книжных полок, ни шкафа с книгами, ни каких-нибудь гросбухов. Образа, разумеется, но это даже не упоминаю, это понятно. Сундук в углу еще имеется — но он старый и пустой. Как я понимаю, это кабинет покойного соратника Ивана Андреевича Милютина? Странно, что ничего нет такого, «купеческого», но он мог свои дела и в конторе вести.

Василий даже указал на схеме — где валялся сломанный ящик с ценными бумагами. Все-таки, фотограф бы не помешал. Сделали бы снимок — куда проще. Хотя… Схемы никто не отменял[1].

Векселя я пока сгреб в кучку — потом все перепишу, как тело осмотрят. Конверт бы мне еще какой. Сложить в него все ценные бумаги, пусть исправник опечатает. Впрочем, нет. Ничего опечатывать не станем, сдам в банк, на ответственное хранение и расписку возьму.

И обыск — вернее, осмотр нужно провести.

Земский врач — и это был не Опарышев, оказался довольно молод — лет двадцать пять-тридцать. Худощавый, одетый с дешевым провинциальным шиком. Из-под расстегнутого пальто виднелась манишка — некогда, белоснежная, но пожелтевшая от частых стирок. Видно, что костюм пошит у портного, но ткань дешевая — коленки уже пузырятся. Лучше бы он купил штаны в лавке готового платья — сидели бы чуть похуже, но впечатление бы не испортили.

Вот, рассмотрел доктора, осудил, а теперь устыдился собственных некрасивых мыслей. Это я, сынок богатых родителей, имеющий хорошее жалованье и побочный доход, могу позволить себе и мундир построить, и прочее. А на жалованье земского лекаря не пошикуешь.

Вместо приветствия и представления, земский доктор скривился и спросил:

— И что вы от меня хотите?

Мы с исправником переглянулись, Василия Яковлевич сам представил мне эскулапа:

— Земский доктор — Константин Павлович Елисеев, в степени лекаря и в звании уездного врача. — Кивнул в сторону мертвого тела в кресле, Абрютин уточнил:

— Хотим, чтобы вы провели первичный осмотр.

Доктор пожал плечами, поморщился, вытащил из кармана носовой платок, обернул им свою ладонь и потрогал запястье Зиночки.

На лицо, окровавленную шею и платье, залитое кровью, лекарь старался не смотреть. Но ладно, что блевать не бежит. И такое бывает.

— Riqor mortis, — с важностью изрек врач и с чувством легкого превосходства посмотрел на нас.

— То, что имеется трупное окоченение, мы и так знаем, — терпеливо сообщил я. — Нас интересует другое.

— А что вас интересует? Заключение о смерти и счет за свои услуги я пришлю к завтрашнему дню. Оплату следует произвести в кассу земской управы.

— И это все? — удивился я. — Вы ничего не сделали, а собираетесь предъявить счет?

— Я прибыл, факт смерти удостоверил, а что вам еще от меня нужно? Будьте любезны — поясните толком.

Я начал терять терпение. Врач, прибывший на труп, не знает, что ему делать?

— Господин лекарь, у вас был курс судебной медицины?

— Допустим.

Если у Елисеева и был курс, он его либо прогуливал, или сдавал не Легонину, а кому-то другому. И не факт, что лекарь заканчивал Московский университет. Это мог быть и Харьковский с Казанским, или Варшавский. Кто знает, как там судебную медицину изучают? Не во всех же университетах имеется свой Легонин.

— В курсе судебной медицины говорится о том, что врач, по прибытии на место преступления, должен осмотреть мертвое тело, по возможности — установить время и обстоятельства, поспособствовавшие смерти. Градусником умеете пользоваться? Далее — если уж вы так любите латынь, следует произвести Post mortem autopsies, чтобы окончательно установить причину смерти.

— А зачем я стану терять время на вскрытие? — хмыкнул лекарь, брезгливо ткнув носком ботинка в окровавленную бритву. — И как я стану устанавливать время смерти, если не захватил с собой градусник? Меня вызвали на труп, так зачем измерять температуру у трупа? Вы что — не видите, что покойница сама себя прирезала? Плохо работаете, господин следователь, если не понимаете очевидных вещей.

Меня больше взбесило не хамство, а то, что лекарь ткнул ботинком в окровавленную бритву.

В морду что ли, лекаришке дать? Хотя… Определенно, парень растерян, изрядно напуган, но, словно подросток, пытается скрыть свою растерянность и беспомощность наглостью.

Я посмотрел на исправника, а тот сказал:

— Господин Елисеев, в данном случае, ваше мнение не имеет значения. Извольте выполнять свои служебные обязанности.

— У меня, господин исправник, хватает обязанностей и живых пациентов. Им я обязан оказывать помощь, а мертвой дамочке уже ничем не поможешь.

— Да вы, господин лекарь, забываетесь…

Василий Яковлевич тяжело задышал, столкнувшись с откровенным неповиновением. Опасаясь, что из-за разборок мы можем забыть о главном, я кивнул лекарю.

— Елисеев, можете быть свободны.

Видя, что лекарь медлит, повысил голос:

— Пошел вон отсюда, пока вас не отправили под арест. Спиридон Спиридонович, покажите ему дверь.

Надо бы вообще сказать