Савушкин — умный человек, быстренько подхватил земского доктора под локоток, вывел из комнаты, а потом вытолкал за дверь.

— Да я его… — начал звереть исправник, но я сумел успокоить друга. — Василий Яковлевич, дружище, давай потом. Не стоит устраивать разборки при мертвом теле. Нам сейчас главную работу надо исполнить.

Абрютин слегка успокоился, покрутил головой.

— Ну, сукин сын.

Почему из сотен студентов, ежегодно заканчивавших медицинские вузы, в Череповец прислали отъявленного осла? Каким критерием руководствуется земство? Но, самое скверное, что с точки зрения закона лекарю нельзя ничего предъявить. Не обязан земский врач производить Post mortem autopsies[2] по приказу исправника. Разумеется, Василий мог бы включить самодурство, заставил бы лекаря провести вскрытие, но вопрос — а сделает ли земский эскулап его добросовестно? Вон как он до руки покойницы дотрагивался — через платок. Уж на что у меня предвзятое отношение к покойникам, так и то, браться голой рукой не боюсь. Правда, потом эту руку мою раза три, но это детали. Но лекарь-то с больными людьми дело имеет, которые, время от времени умирают.

— Василий, мне эскулап тоже нахамил, но я же стерпел? И ты потерпи, а потом лекаришке козью морду сделаешь — я тебе в этом деле с удовольствием помогу, а пока надо отправить кого-нибудь за Федышинским, — попросил я. — Пусть скажет — дескать, Чернавский ему челом бьет, чтобы смилостивился наш боярин, и приехал. Мол, следователь готов старому ворчуну в ножки упасть.

— Придется самому ехать, — вздохнул исправник. — Наш Федышинский, тоже гусь тот еще, но он хотя бы свое дело знает.

Абрютин, оставив мне в помощь Савушкина и Смирнова, отправился уговаривать доктора.

Теперь — по степени важности. Прибрать бритву — исправник ее месторасположение нарисовал, подсуну лист бумаги, положу пока на стол.

Потом еще разочек осмотрю комнаты — особенно спальню, а пока надо ценные бумаги приходовать. Разумеется, это не «живые» деньги, но приравненные к ним.

И я, тяжело вздохнув, принялся пересчитывать и переписывать ценные бумаги. Новенькие, кстати.

— Значит, делаем так, — приказал я. — Я сажусь, записываю, а Спиридон Спиридонович мне диктует…

— А я что делаю? — поинтересовался Смирнов.

— А ты, господин старший городовой, будешь свидетелем — смотришь, чтобы мы с господином помощником пристава, что-нибудь не уперли.

Векселей оказалось десять штук, на общую сумму… 300 тысяч рублей. Первый — на сумму 20 тысяч рублей, должен быть предъявлен к оплате в 1885 году, остальные — с рассрочкой до 1892 года.

Триста тысяч рублей. На эти деньги можно купить каменный дом в Санкт-Петербурге — в три этажа, со службами. Еще парочку имений, но не здесь, а где-нибудь в Орловской или Курской губерниях, где чернозем. Что там еще можно приобрести? А, двухпалубный пароход.

А еще — почти десять верст железной дороги. Ну, при условии, что половину не украдут.

Все записали, расписались — я, как следователь, полицейские — как свидетели.

Странный какой-то преступник. Или мотивом убийства является не корысть, а что-то другое? Месть, предположим. За что Зиночке мстить? Отвергнутый воздыхатель? Еще смешнее. Зависть? Из зависти так не убивают.

Нет, ничего не понимаю.

Показалось, что прошло невесть сколько времени, но оказалось, что всего час. А тут я услышал знакомое ворчание.

— Стоило вернуться господину Чернавскому, как у нас опять имеется мертвое тело.

Хотел ответить что-нибудь подходящее, но, бросил взгляд на мертвую Зинаиду — и все острые слова куда-то пропали, просто спросил:

— Михаил Терентьевич, сможете что-то сказать?

Федышинский, первым делом скинул с себя фуражку и шинель, поискал взглядом — куда бы их пристроить? Не найдя вешалки, отдал их Смирнову, а сам принялся за осмотр.

Взяв руку Зинаиды, сказал:

— Ну, что я могу сказать? Температура — это я без всякого градусника скажу, около девятнадцати — двадцати градусов. Ректально измерять уже нет смысла — с учетом такого ранения, если и покажет, так опять-таки, с разбросом в один или два градуса. Можете доверить моему опыту.

Опыту Федышинского я верю.

— То есть, убита часов пятнадцать или шестнадцать, назад? — предположил я.

— Возможно, — хмыкнул доктор. — Еще возможно — что и тринадцать. Кровью истекла быстро, в комнате довольно тепло. Окоченение уже проходит, но тоже медленно. Веки отошли.

Значит, разброс по времени часа два-три? В принципе, вполне допустимый. Зинаиду Дмитриевну убили вчера, не позже полуночи, но не раньше восьми часов вечера. Опять-таки, лучше взять промежуток с запасом — от восемнадцати часов и до часу ночи.

Доктор встал, стал внимательно осматривать рану на шее.

— Убита сзади, и сверху — слева направо, — сказал Федышинский. — Предполагаю, что некто держал ее левой рукой за плечо, а правой чиркнул по горлу. Правда, похоже, что здесь не одна рана, а две. — Посмотрев на городовых, попросил: — Ну-ка, ребятушки, мне бы теплой водички, и тряпку какую-нибудь. Можно полотенечко намочить.

Смирнов переместил шинель доктора на письменный стол, а сам побежал вниз, на кухню.

— О чем задумался, господин следователь? — поинтересовался Федышинский.

— Вспоминаю признаки подобного самоубийства, — признался я. — У меня версия — что это убийство, а как вы сказали — что две раны, то призадумался.

Неужели лекаришко прав? Психанула Зинаида, устроила в кабинете небольшой погром, взяла бритву?

— И каковы же признаки? — полюбопытствовал доктор.

— У самоубийцы, который себя жизни лишает при помощи бритвы, как правило — три раны на шее. Две первые — неглубокие, а то и просто царапины, а третья — смертельная.

— Вполне возможно, — кивнул Федышинский. Подумав немного, одобрительно хмыкнул: — А ведь и верное. Неглубокие — примеряется человек, а потом третья — режет себя до смерти. Однако, правильно вам диплом с отличием дали, заслужили.

Я с недоверием посмотрел на старого эскулапа. Заболел, что ли, Михаил Терентьевич? Но сознаваться, что судебная медицина здесь не при чем — все дело в чтении детективов, я не стану.

— Признаюсь — сам первый раз с подобным столкнулся, — сообщил Михаил Терентьевич. — И резаных видел, и колотых, и стреляных. Но вот, чтобы кого-то бритвой по горлу — такое впервые вижу. И самоубийц не видел, и убитых. Но здесь — точно, что убили да ограбили барышню. Вон, извольте на уши глянуть.

Глядеть не хотелось, но пришлось себя пересилить. Федышинский слегка сдвинул волосы, и я увидел, что мочки ушей повреждены — выдирали сережки.

— У живой вырывали или у мертвой? — спросил я, на что доктор только пожал плечами.