Павел медленно обернулся.

– Я давно не… – начал он.

– Я тоже, – ответила Валентина.

– Это плохо?

– Это – статистика.

Они оба замерли. Секунда – и будто невидимый режиссёр махнул рукой: «Снимаем, дубль один, стриптиз на почве взаимного срыва!»

Валентина потянулась к вороту свитера.

Сначала неуверенно – пальцы дрожали, будто впервые касались материи. Потом – с яростью, как будто хотела выдрать из себя весь сегодняшний позор. Свитер пошёл вверх, застрял на голове, Валя дёрнула его, как старую штору, и он вылетел из рук, описав дугу и рухнув на медицинскую тумбочку, где с грохотом опрокинулась коробка с перчатками.

Павел замер в нерешительности, будто сцена перед ним была частью спектакля, к которому он не успел прочитать текст, но всё равно решил сыграть главную роль.

На Валентине остался только лифчик. Серый. Без кружев. Унылый. Как её вера в мужчин после Суздаля. Она посмотрела на него и фыркнула:

– Я знаю. У меня бельё из эпохи санкций. Не комментируй.

– Мне нравится, – прошептал он.

– Ты врёшь.

– Я стараюсь.

Она кивнула.

– Теперь ты.

Он начал расстёгивать рубашку.

Кнопки не поддавались. Палец соскальзывал. Рубашка дёргалась, как будто сопротивлялась. Валя смотрела на это зрелище и думала, что всё—таки мужчины – это театр абсурда, особенно когда нервничают.

– Можешь не торопиться, – бросила она. – Я пока носки сниму. Они с котами. Это тоже не повод для восторга.

Пока Павел боролся с пуговицами, Валя села на кушетку, сдёрнула кеды, запуталась в носках, один натянула так, что он вывернулся наизнанку, другой не захотел сниматься и упёрся пяткой в край кушетки. Она зашипела, словно рептилия в конфликте с мебелью, и, в конце концов, осталась босиком, с видом человека, пережившего половину постельной сцены без инструкций.

– Готово, – сказал Павел, и наконец стянул рубашку.

Под ней – футболка. С надписью: «Все мы немного педагоги». Валентина прыснула от смеха. Он покраснел.

– Это подарок.

– Теперь это мой диагноз.

Он снял футболку.

Торс – обычный. Без кубиков, но с честной худобой. Чуть волосы на груди, лёгкий загар, родинка под ключицей. Валя посмотрела на него и вдруг почувствовала, что хочет прикоснуться. Не потому, что надо. А потому что может.

– Дальше? – спросил он.

– Дальше, – кивнула она.

Он расстегнул ремень.

Брюки опустились. Слишком быстро. С глухим шорохом. Как будто они тоже поняли: не время играть в драму. Под ними – тёмные боксёры. Простой фасон. Без понтов. Без намёков. Только чистота и хлопок.

Валентина поднялась.

Они замерли.

Перед друг другом.

Полураздетые. Полуобнажённые. Полуготовые.

– Мы… точно? – прошептал Павел.

– Мы… не знаем, – ответила Валентина. – Но мне кажется, что я никогда не была так близка к чему—то настоящему.

И тогда они начали снимать с себя остатки – одежду, страх, и последние попытки сохранять нормальность. Павел сбросил боксёры с осторожностью, как будто это был не элемент белья, а тонкий слой защиты от собственной уязвимости. Валентина, не глядя, расстегнула застёжку на лифчике, позволив ему упасть на пол, как финальный «пшик» во вчерашнем шампанском. Они оба остались нагими – не только физически, но и эмоционально, как будто этот момент смыл с них всё лишнее. Они смотрели друг на друга без стеснения, без роли, без шума. Только кожа. Только дыхание. Только тишина, которая больше не пугала.

Кабинет не шевелился. Время в нём остановилось, как будто воздух понял: дышать мешает. Валентина стояла обнажённая, не в смысле кожи – в смысле отказа притворяться. Павел смотрел на неё, как человек, которому показали нечто невозможное, и он – поверил.

Они двигались к кушетке вместе, почти не глядя по сторонам, будто боялись, что взгляд в сторону всё разрушит. Мягкое потрескивание клеёнки под коленями, лёгкий скрип под старым матрасом – всё это казалось чересчур громким, как в библиотеке, где кто—то ест чипсы.

Павел лёг первым. Аккуратно, как будто это была не кушетка, а драгоценность. Валентина опустилась рядом. Сначала сбоку, потом ближе, грудью к плечу, бедром к бедру. Прикосновения были горячими – не от страсти, от нервного напряжения. Пальцы дрожали. Дыхание рвалось. Лицо её прижалось к его шее, кожа коснулась кожи, и всё внутри сжалось, чтобы потом отпустить.

Они не торопились. Это был не тот случай. Это была медленная, осторожная сдача. Пальцы изучали плечо, щёку, спину. Как будто оба впервые узнали, что у тела есть границы – и что эти границы можно перейти без боя.

Он вошёл в неё.

Без рывка, без победы. Просто – вошёл. Как будто всегда был там. Как будто тело Валентины – это не её, а их общее. Не вторжение, не акт. Просто соединение. Спокойное, глубокое, как если бы две половины книги снова сошлись в переплёте.

Валентина прикусила губу. Не от боли. От полноты. От страха, что это закончится, и от ужаса – что теперь всё изменится. Павел крепче прижал её к себе. Он двигался медленно, точно, будто хотел запомнить каждый миллиметр. Не ради удовольствия, а ради того, чтобы внутри неё осталась память, как след от руки на стекле.

Дыхание становилось общим. Сердце стучало где—то между телами – не у неё, не у него, а между. Пульс шёл по позвоночнику. Спина выгибалась. Пальцы впивались в плечи. Всё, что казалось неловким – исчезло. Оставалось только тепло. Вибрация. Тишина.

Он наклонился и поцеловал её в шею. Валентина всхлипнула. От эмоции. От ощущения, что её не разрывают на части, а наоборот – собирают обратно.

Руки сжимались. Плечи двигались в такт. Ноги плелись в узел. Кожа обжигала. Но всё это было не об оргазме. Это было о возвращении. К себе. К телу. К возможности быть желанной без отчёта, без миссии, без планеты и без ужаса.

Кляпа молчала. Даже внутри.

Всё двигалось по своему ходу – без вмешательства, без команд, без восклицаний. И только в самый конец, в самый последний момент, когда всё сжалось, вытянулось, и словно провалилось вглубь – раздалось то, что нельзя было остановить.

Сначала – её стон. Негромкий, но глубокий. Как гул в пещере.

Потом – его. С хрипом, с рваным дыханием, с интонацией «я больше не могу сдерживать».

И вместе – тихая, но цельная симфония. Без слов. Без музыки. Только звук двух тел, двух горящих в темноте людей, у которых вдруг получилось всё, несмотря на всё.

Когда всё закончилось, они не разъединились. Не вскочили. Не сказали глупостей. Просто остались лежать. Нагие. Потные. Молчаливые.

Валентина чувствовала, как в её груди пульсирует нечто новое. Не