— Надеюсь, ты сможешь всё объяснить? Скажу прямо: я изучала исключительно жизнь Александра Сергеевича, и, признаюсь, твои сведения меня шокируют.

— Конечно. Если только они, — я стрельнула глазами на группу, — не будут так активно привлекать к нам внимание.

— Товарищи комсомольцы, — Светлана Игоревна строго обвела взглядом присутствующих, — давайте не будем перебивать Еву. А иначе можем не успеть до обеда, — и она мне слегка кивнула.

— Так куда же делось погребённое тело? — продолжила я, нагнетая обстановку. — А может быть, в далёком 1837 году Пушкин не погиб? Может быть, его гибель была инсценировкой?

Слушатели молчали, разинув рты, но в этот раз меня остановила Светлана Игоревна.

— Как инсценировка? Ты хочешь сказать, что Пушкин не стрелялся с Дантесом?

— Не совсем. Просто, скорее всего, ему, как и Печорину, в пистолет не вкатили пулю.

— Ева, это громкое заявление. Ты откуда это взяла?

— Ну, если вы чуть-чуть подождёте, то я всё расскажу.

— Хорошо, — согласилась Светлана Игоревна, хотя по её глазам было понятно, что у неё в голове полный сумбур.

— В музее Пушкина существует диван, на котором умирал поэт, и мундир со следами крови. Но вот недавняя экспертиза подтвердила: эта кровь не принадлежит человеку. То есть во время дуэли у поэта за пазухой находился пакет с бычьей кровью. И для чего? Оля нам поведала, что в 1834 году Пушкину был пожалован один из низших офицерских чинов — камер-юнкера, что вызвало ярость поэта. Но была ли она подлинной? Давайте взглянем на недавно рассекреченные документы по факту гибели поэта. На 140-летие гибели Пушкина приоткрыли небольшую завесу. Оказывается, Александр Сергеевич на самом деле был записан камергером Двора Его Величества. А это, по-современному, генерал-майор! Может быть, ошибка? Нет! Дело подписано несколькими государственными чиновниками, один из которых — барон Мейендорф.

Терпение Светланы Игоревны не выдержало:

— Ты имеешь в виду барона Егора Фёдоровича Мейендорфа? Генерал-адъютанта?

Я кивнула.

— Тот самый, единственный за всю историю обладатель придворного звания обер-шталмейстер. Так может быть, Пушкин был не только великим поэтом, но и гениальным, секретным, личным разведчиком Николая I? Сами подумайте: едва исчезает великий поэт в России, как во Франции появляется новая звезда — писатель Александр Дюма с книгой «Учитель фехтования». Книга о России, о декабристах, которых так хорошо знал Александр Сергеевич и не мог знать какой-то француз. И что ещё удивительнее: Дюма переводит произведения Пушкина на французский язык. Так может быть, это была действительно инсценировка смерти Пушкина, чтобы стать великим французским писателем, иметь легенду для внедрения в высшие круги французского двора? Ведь до исчезновения Пушкина о Дюма никто и не слышал, и вдруг после 1837 года внезапно посыпался роман за романом. Как из рога изобилия. А Франция восстанавливается после революции. Новому правительству нужен талантливый литератор, чтобы увековечить историю страны, которого допустят в секретные архивы. Быть может, это просто совпадение, но в 1847 году Николай Павлович заявил о своём намерении «положить конец восточному вопросу». А когда его спросили о Франции, он, усмехнувшись, добавил: «А мы ей перепишем историю». И до сих пор неясно, что он имел в виду? Может быть, надеялся на своего дерзкого разведчика?

И я начала рассказывать в том же духе, как говорится: «И тут Остапа понесло», добив в конце фразой о том, что друг Пушкина — Дантес, который заглядывал поэту в рот, никогда не стал бы стреляться с ним. И добавила вишенку, сообщив, что лучшим другом Дюма был всё тот же Дантес. Случайное совпадение⁉

Я бы ещё что-нибудь приплела, но громкий голос в громкоговорителе сообщил об обеде. Кажется, это услышала только я, потому как комсомольцы вместе со Светланой Игоревной таращились на меня как на привидение. Да и не только они. Остальные группы, закончив обсуждать свои темы, заинтересовались, о чём так увлечённо рассказывает Бурундуковая, которую уже все знали в лицо. И вокруг нас организовалось немаленькое количество вольных слушателей.

Глава 15

Кажется, я перестаралась. Во время обеда только и было разговоров о Пушкине. А к нашей палатке, едва я открыла книгу, решив, что после обеда мне уж точно никто не помешает чтению, пришла целая делегация с требованием сообщить: «Так всё-таки, Пушкин жив или нет?» Еле отбрыкалась. Додумались ведь! Пушкин родился 180 лет назад, как он может быть жив?

Но едва улеглась на койку, прибежала Люся и на ухо сообщила, что Валера приехал и хочет со мной поговорить. То-то я его ни вчера, ни сегодня не видела. Куда-то мотался и вдруг что-то срочное. Попросила подругу передать, что я сплю, убрала книгу под подушку и, развернувшись лицом к стенке палатки, действительно уснула.

Люся растолкала меня за десять минут до ужина.

— Вставай, соня. Скоро солнце сядет, голова будет болеть, — и, увидев, что я открыла глаза, спросила: — Что ты ночью будешь делать?

Я усмехнулась. Мне дай волю, спокойно сутки продрыхну без задних ног. И если бы не ужин, меня и домкратом не поднять.

Валера выловил меня, когда я чистила зубы, и, нервно оглядываясь, как Паттинсон в фильме «Эдвард руки-ножницы», шёпотом сообщил, что нам нужно срочно поговорить. Я и сама об этом знала, но в данный момент желания не было, да ещё его дёрганые взгляды по сторонам не добавляли энтузиазма. Они были как нервные птичьи чириканья, выдающие его внутреннее смятение, и я, честно говоря, не хотела становиться его аудиторией.

Что закралось ему в голову, мне было неизвестно, однако его настойчивые требования вынудили согласиться, чтобы избавиться раз и навсегда.

После общего отбоя я взяла с собой стандартный набор и пошла в столовую. Успела заварить кофе и даже наполовину выпить, когда явился Валера.

Я сидела на длинной лавке, вдыхая воздух, пропитанный кофе и лёгкой меланхолией. Это не была депрессия или подавленность, но какая-то печаль, казалось, рассыпалась вокруг меня, словно придорожная пыль, поднятая промчавшимся автомобилем.

Целый день небо было странным, сине-серым. Не таким, какое обычно бывает перед дождём, а каким-то натянутым, словно гигантское полотно, на котором художник решил поэкспериментировать с текстурой. Или деревянная доска с грубой фактурой.

Облака не плыли по небу, а словно замерли, зависли над землёй в паре сотен метров.

Я, не отрываясь от них, сделала глоток, разглядывая грозную картинку, которая в полумраке казалась зловещей.