Я вышел в центр избы. Рядом со мной Степан поставил на стол тяжелый деревянный ящик.

— Мужики и дамы, — начал я, подмигнув внучке Елизара, и голос мой гулко разнесся под бревенчатым потолком. — Месяц назад мы пришли на это место. У нас не было ничего, кроме пары ржавых топоров и желания работать на себя, а не на чужого дядю. Мы работали честно. Мы строили дом, мыли золото. Мы не голодали, не болели, не резали друг друга по пьяной лавочке. Каждый из вас вложил в это дело свой труд.

Я сделал паузу, обводя их взглядом. Семён, Тимоха, Петруха, чьи лица из землистых превратились в обветренные и здоровые. Егор и Михей, перебежчики с другого прииска. Сын Елизара, поглядывающий на отца вопросительно.

— Я обещал вам честную долю. Пришло время платить по счетам.

С этими словами я открыл ящик. Внутри, тускло поблескивая в утреннем свете, лежали серебряные рубли. По рядам пронесся сдавленный вздох. Для них, привыкших к ничтожным медным грошам и записям в долговой книге приказчика, это зрелище было сродни чуду.

— Степан, — кивнул я.

Степан, с видом важного казначея, взял в руки ведомость, которую мы составили сегодня утром.

— Артельщик первой категории Семён! — С важным видом зачитал Степан.

Семён, вздрогнув, вышел вперед. Он смотрел на ящик с деньгами с суеверным ужасом, будто это были раскаленные угли.

— За двадцать два отработанных дня, — зачитал Степан, — положено тебе жалованья… два серебряных рубля.

И он протянул Семёну две монеты. Тот взял их так осторожно, словно они могли его обжечь. Повертел в мозолистых пальцах, поднес к глазам. Он не верил.

— Петрович… Андрей Петрович… — пролепетал он, глядя на меня. — Ты не ошибся? Два рубля серебром? За месяц? Да мне приказчик за такое и пяти алтын не писал…

— Я не ошибся, Семён, — ответил я твердо. — Ты заработал их. Своим потом. Это твое.

— Тимоха! — звал Степан. — Два серебряных рубля!

— Петруха! Жалованье за четырнадцать дней, с учетом хвори, — один серебряный рубль!

Каждый, кто выходил вперед, испытывал шок. Они мяли в руках это маленькое, тяжелое серебряное чудо, и я видел, как в их глазах что-то меняется. Это были не просто деньги. Это было зримое, осязаемое доказательство их новой жизни. Доказательство того, что их труд имеет цену. Что они — не рабы, а вольные люди. Особенно радовались живым деньгам Марфа и сын Елизара. Они с явным недоверием смотрели на серебряные кругляши в своих руках.

Когда с рядовыми артельщиками было покончено, я подозвал к себе свой «совет».

— Елизар. За твою мудрость и верность, за твой поход, который сделал нас всех богаче, — я протянул ему несколько хрустящих ассигнаций. — И вот, — я добавил сверху серебряный рубль, — как и всем. На мелкие расходы.

Старик молча принял деньги, поклонился и спрятал за пазуху. Его лицо было непроницаемо, но в глубине глаз я увидел уважение.

— Степан. За твой ум, за твою гениальную бумагу, что дала нам эту землю, за твой порядок в делах.

Степан взял ассигнации дрожащей рукой. Он смотрел на них, и я видел, как в нем борются два человека: старый, спившийся писарь, который тут же променял бы эти бумажки на бочку вина, и новый, возрожденный мастер слова, для которого эти деньги были символом его возвращения к жизни. Второй победил. Он аккуратно сложил ассигнации и убрал во внутренний карман своего сюртука.

— Игнат, — я повернулся к солдату. — За твою верность, за то, что ты — опора нашей крепости.

Я протянул ему его долю. Он взял деньги, не глядя, и так же молча убрал. Для него это не было главной наградой. Его наградой был порядок, строй, командир, которому он служил. Но деньги были частью этого порядка.

Мы вернулись в общий зал.

— А теперь, мужики, — я повысил голос, обращаясь ко всем. — Вы получили свое. Но это только начало. Впереди работы еще больше. И еще больше трудностей. Но теперь вы знаете, за что работаете. За дело!

Артель взорвалась нестройным, радостным гулом. В этот день они работали с утроенной силой. Они не просто отбывали повинность. Они строили свое. Каждый удар топора, каждый камень, уложенный в стену, был вкладом в их собственное будущее.

А я стоял на крыльце и смотрел на этот кипучий муравейник, и тревога в моей душе не утихала. Мы стали слишком заметны. Слишком богаты. Слишком другие. И я знал, что первые гости не заставят себя долго ждать.

Они появились через три дня.

Утром, когда работа была в самом разгаре, наш дозорный, сын Елизара, прибежал с дальнего поста, запыхавшийся и бледный.

— Гости, Андрей Петрович! Верхом! Двое!

Сердце ухнуло и забилось ровнее, холоднее. Началось.

— Всем оставаться на местах! — скомандовал я. — Работаем, как работали. Игнат, Егор, Михей — ко мне. Ружья взять, но на виду не держать.

Через несколько минут из-за поворота тропы показались два всадника. Они ехали неспешно, с той наглой уверенностью, с какой хищник обходит свою территорию. Впереди, на коренастой кобыле, сидел мужик в добротном, но засаленном армяке. Его лицо было непроницаемо. Нога в стремени была вывернута под неестественным углом — он был хром. За ним, на такой же неказистой лошаденке, ехал детина с рябым, одутловатым лицом и маленькими, глубоко посаженными глазками. Я не знал их, но сразу понял — это не старатели. Это псы, спущенные с цепи.

Они остановились у края нашей поляны, не спешиваясь. Хромой смерил взглядом наш лагерь. Я видел, как его глаза скользнули по срубу, по ровным поленницам, по чистоте вокруг. В этом взгляде не было удивления, только холодная оценка. Он ожидал увидеть добычу, а увидел крепость.

Я вышел им навстречу. За моей спиной, в нескольких шагах, беззвучно вырос Игнат. Егор и Михей, работавшие у поленницы, замерли, и я знал, что их руки уже лежат на спрятанных под тулупами ружьях.

— Что-то потеряли, люди добрые? — спросил я ровным, холодным тоном, давая понять, что я здесь хозяин.

Хромой усмехнулся кривым ртом.

— Мы не теряем. Мы находим, — его голос был хриплым, прокуренным. — Гаврила Никитич, хозяин наш, велел проведать соседей. Узнать, как живете-можете. Не обижает ли кто.

Он