— Вот именно, — кивнул я. — Они ждут, что мы будем сидеть здесь и дрожать от страха. А мы будем готовиться. Начинаем жить по-военному.

На следующее утро я разделил артель. Основная масса продолжала работу на шлюзе и достройке дома — вид кипучей деятельности должен был усыпить бдительность рябовских шпионов. А мой ударный кулак получил другую задачу.

Я отвел в сторону Игната и сына Елизара, Фому — который знал лес не хуже отца.

— Ваша задача — ловушки на подходах, — сказал я им тихо, когда мы скрылись в лесу. — Игнат, твой опыт. Фома, твои глаза и знание троп. Вам нужно предусмотреть все возможные подходы и сделать их непроходимыми для потенциального врага.

Я разложил грубый план местности, который начертил на куске бересты.

— Они не пойдут в лоб. Побоятся наших ружей. Они пойдут ночью, скрытно, с нескольких сторон. Вот, — я указал на самые вероятные пути подхода к нашему лагерю, — здесь, здесь и здесь. Нам нужно превратить эти тропы в ад для любого, кто сунется сюда без приглашения.

Игнат понимающе кивнул.

— «Волчьи ямы», «спотыкачи», сигналки. Я понял, командир.

— Не просто «волчьи ямы», — возразил я. — Нам не нужны трупы. Нам нужны крики. Раненый враг страшнее мертвого. Он кричит, зовет на помощь, сеет панику среди своих. Ямы делайте неглубокие, но с острыми, обожженными кольями на дне, направленными под углом. Не насмерть, а чтобы проткнуть ногу. Петли ставьте не на шею, а на уровне голени, с противовесом. Зацепил — и тебя рывком подбрасывает вверх, подвешивая вниз головой. Шум, крик, полная дезориентация.

Фома, слушавший меня с открытым ртом, восхищенно покачал головой.

— Лихо, Петрович. Прямо как на медведя капканы.

— Именно, — подтвердил я. — Мы и будем охотиться на двуногих медведей. Игнат, обучи Фому и еще кого-то. Егора, например. Вы должны превратить лес вокруг нашего дома в минное поле. Чтобы ни одна мышь не проскочила незамеченной. И еще, — я посмотрел на Игната, — найдите пути отхода. Две, лучше три тропы, по которым мы сможем быстро и незаметно увести людей, если станет совсем жарко.

Пока они превращали лес в смертельную ловушку, я занялся вторым, не менее важным делом. Я подозвал Елизара.

— Отец, нам нужен тайник. Надежный, как сердце матери.

Старовер ничего не ответил, только пристально посмотрел на меня и кивнул. Мы взяли лопаты и ушли в противоположную от лагеря сторону. Елизар вел меня тропами, которых, казалось, не существовало. Мы петляли, пересекали ручьи. Наконец он остановился у подножия старой, вывернутой с корнем сосны. Ее корневище, огромное, переплетенное, как клубок змей, образовало глубокую нишу, скрытую от посторонних глаз.

— Здесь, — коротко сказал он. — Дед мой тут от гонений прятался. Место верное.

Мы копали молча. Под корнями земля была сухой и плотной. Мы вырыли глубокую яму, стенки и дно выложили плоскими камнями и берестой, чтобы защитить от сырости. Получился настоящий сейф.

Той же ночью, когда лагерь спал, мы вдвоем перенесли туда все. Тяжелые мешочки с серебром. Пачки ассигнаций. И главное — наше золото, рассыпанное по кожаным кисетам. Я было задумался о том, что неплохо бы его переплавить, но заниматься подготовительными работами для нагнетания стабильной температуры в более чем тысячу градусов, сейчас было просто некогда.

Ящик, в котором еще вчера лежало целое состояние, теперь был набит обычными камнями.

— Теперь об этом месте знаем только мы с тобой, — сказал я Елизару, когда мы завалили вход в тайник землей и замаскировали его мхом и валежником. — Если со мной что-то случится, ты знаешь, что делать. Это — будущее артели.

Старик положил мне тяжелую руку на плечо.

— С тобой ничего не случится, Андрей Петрович. Бог не выдаст, свинья не съест. А тайну твою я в могилу унесу.

Я вернулся в свою комнату с чувством огромного облегчения. Я разделил риски. Теперь, даже если наш дом сожгут, а нас перебьют, наше богатство не достанется врагу. Оно останется ждать своего часа.

А через два дня случилось то, чего не мог предвидеть никто.

Это был обычный рабочий полдень. Шлюз гудел, артельщики, разделенные на смены, работали уже без прежнего страха. Я стоял у «машины», наблюдая за процессом, когда раздался крик. Но это был не крик боли или страха. Это был сдавленный, изумленный возглас.

— Андрей Петрович! Сюда!

Кричал Михей, молчаливый бывший крепостной. Он стоял у кучи породы, которую только что притащили для загрузки, и смотрел на что-то в своих руках, как на змею.

Я подошел к нему. Вся смена замерла, работа остановилась.

— Что там у тебя? — спросил я.

Михей, не говоря ни слова, протянул мне большой, комковатый булыжник, густо облепленный серой глиной. Но с одного края глина отвалилась, и оттуда, из серой невзрачности камня, на меня смотрел тусклый, жирный, маслянистый блеск.

Сердце пропустило удар.

Я взял камень. Он был неестественно, абсурдно тяжелым для своего размера. Я донес его до бочки с водой и опустил туда. Глина начала медленно расползаться, обнажая то, что скрывалось под ней.

Я вытащил его на свет.

Наступила звенящая тишина. Было слышно, как гудит в ушах.

В моих руках лежал самородок. Он не был похож на ювелирное изделие. Он был похож на застывший кусок расплавленного солнца. Неправильной, комковатой формы, размером с крупное перепелиное яйцо, он весь состоял из чистого, первозданного золота. Он был теплым от солнца, тяжелым, как сама земля, и абсолютно, невероятно реальным.

— Матерь божья… — выдохнул кто-то за моей спиной.

И тишина взорвалась. Это был не крик, а рев. Первобытный, восторженный рев людей, увидевших чудо. Они сгрудились вокруг меня, толкаясь, вытягивая шеи. Они тянули руки, чтобы коснуться, чтобы убедиться, что это не сон, не наваждение.

— Тихо! — рявкнул Игнат, и его голос, как удар кнута, заставил толпу отхлынуть.

Но они не расходились. Они стояли и смотрели на самородок в моих руках, и в их глазах горел огонь. Жадность, восхищение, суеверный ужас, благоговение — все смешалось в этом огне. Я видел, как Семён украдкой крестится, как Петруха шевелит губами, что-то беззвучно шепча. Они смотрели не на меня. Они смотрели на золотого идола, который я держал в руках.

И в этот момент я понял, что этот кусок металла опаснее, чем весь отряд Рябова. Он мог сплотить