Я вбивал эту мысль, вколачивал ее как гвозди. И казаки поверили. Односумы. Мы были одной сумой, одним, крепко сжатым кулаком. А потом мы стали легендой. Мы — не просто Особая сотня, мы сами по себе особые. Не такие, как все. Мы круче, фартовее, богаче… Мы — сплоченнее.

Так я объяснял. И оказалось, что наврал.

Хотел двигаться дальше и думал, что у каждого будет выбор — со мной идти или с Войском. Не угадал. Выбор был только у урус-сардаров, и они решили остаться со мной, со своими гуркхами, к которым прикипели сердцем. А остальные… Сделал меня Платов, мокнул атаман меня мордой в грязь. Хочешь наособицу — получи обдирание. С чем пришел в Войско, с тем и уходи, а казаков не дам! Накося выкуси!

— Сбегу! Сбегу к атаману! — плакал Муса, удерживаемый побратимами. Из единственного глаза катилась слеза за слезой.

— Учитель! — скрипел Кузьма, как визжащие тормоза, удивительным образом подражая крику любых его сердцу верблюдов.

Его никто не пытался удерживать — это было бы смешно. Легче было бы остановить лавину, это знали все в отряде, но Зачетов все же повис у него на плечах и шептал в ухо успокаивающие слова.

Новый командир сотни, хорунжий Козин не скрывал своей растерянности. Он! Тот, кто в Измаиле скручивал в бараний рог янычар! Тот, кто на узкой улице Бухары вытащил всех из-под обстрела! Кто взял сотню в кулак в Кабуле, когда мне пришлось уехать к Ранджиту Сингху!

— Братцы, братцы, — повторял он, не зная, что успокоить людей, — перетерпим. Бог терпел и нам велел.

Весть о смене власти в сотне, о том, что я больше не командир, вызвала такую вспышку эмоций, такой фонтан страстей…

Я не знал, что сказать. Не знал, как успокоить побратимов. У самого глаза на мокром месте. Все время вспоминал, как прощались в кабульском караван-сарае — тогда была надежда, что встретимся вновь, воссоединимся. А сейчас? Что делать⁈ Не мог я сказать, хлопнув об землю несуществующей шапкой: «Да гори оно все огнем! Кто со мной — вставай за спиной!».

Не мог!

Так было бы неправильно.

Переиграл меня Платов. Не во всем, но в этом переиграл.

— Ребята! — выдавил из себя. — Я же рядом останусь. Про «напой» слышали? Еще посидим за одним столом! Вместе! Сотней!

Какие же дурные слова! Кому они нужны?

— А за Никиту выпить? За его хорунжество?

Ох, лучше бы не говорил. И Козин покраснел как рак, и донцы с гребенцами на него волком посмотрели.

— Свадьба у меня скоро. Нешто за Нур…

«Петя, заткни хлебало!» — возопил внутренний голос.

Я растерянно посмотрел вокруг. Неподалеку стояли Дюжа с Астаховым и внимательно наблюдали.

«Спектакль себе нашли? — обозлился я. — Интересно вам, как по живому режут?»

— Хорунжий Козин! — срывающимся голосом выдавил из себя. — Принимай командование. Я в Красный дворец.

Рывком забросил себя в седло. Пятками со всей силы врезал по бокам доброму коню. Он обиды не стерпел, заржал, заплясал подо мною и сорвался в бег, унося меня прочь. Не слушая поводьев.

Если что мне и было нужно сейчас, так это бешеная скачка. Чтобы ветер в лицо. Чтобы не разбирая дороги. Так и мчался в сторону джунглей, а потом по тропинкам до ближайшего от Калькутты селения — утопающей в высоченных зарослях джута деревушки, состоящей из нескольких глиняных, на постаментах уступами домов под тростниковыми крышами.

Конь хрипел, но, чувствуя мое настроение, продолжал скачку, когда мне удалось его повернуть назад. Мы неслись теперь навстречу тревожному красному закату, перечеркнутому золотыми полосами облаков. Золото, кругом одно золото! Гори оно синим пламенем! Верные люди — вот главное золото…

Ближе к дому конь начал уставать, успокоился. Позволил ловко себя осадить у ворот. Слуги бросились принять стремя, помочь сойти с коня. Донцов на страже уже не было.

Я, повесив голову, вошел в дом. Поднялся на второй этаж, чтобы добраться до своих покоев. У дверей дежурил индус с копьем. Он радостно улыбнулся мне и распахнул дверь.

«Быстро Радиша сориентировался со сменой караула», — подумал я, заходя в комнату.

Двое слуг тут же склонились в поклоне — они наводили порядок, когда я появился.

Махнул им рукой, чтобы исчезли, и в ту же секунду удар в спину бросил меня вперед.

(1) Приговор обдиранием — если казак не мог расплатиться, с него сдирали одежду и тем позорили; сбить махан — лишить жира, обезжирить; попереть лоханку — болтать глупости; гайды бить — болтаться без дела по улице, иносказательно — впустую трепаться.

Глава 7

Калькутта, район Читпур-роуд, 28 марта 1802 года.

Город, построенный англичанами на берегу Хугли, породила торговля, и ее одной он жил, а несколько крупнейших рынков стали его сердцем. Кули-Базар, куда свозились все ткани Бенгалии и где приезжему купцу никак нельзя было обойтись без помощи бабусов, чтобы выбрать действительно качественный товар, базар Тиретта, итальянца, сбежавшего от правосудия и сумевшего преуспеть среди англичан, Лал-Базар, эта улица роскошных магазинов европейцев и граница между двумя цивилизациями, и разместившийся за ним Читпур-роуд — то место, куда в поисках справедливости спешил седобородый в неприметных бежевой рубахе-курте до колен, шальварах и тюрбане.

После пришествия завоевателей с севера ободранный Лал-Базар напоминал кошку, переболевшую лишаем. Разгромленные лавки, предлагавшие раньше дорогой заморский товар, зияли черными провалами и воняли пепелищем. Однако уличные торговцы вернулись на свое место в расчете заработать несколько пайсов — так пробивается новая шерсть, когда рубцуются язвы. Читпур-роуд, возникший на месте деревень и населенный исключительно индусами разной степени достатка, восстановился гораздо быстрее, что неудивительно — разве сложно вернуть на место примитивные циновки, игравшие роль боковых стенок, и навесы из тростника или плотной ткани?

Длинная и широкая улица, образуемая двухэтажными домами с выступающими балконами, полнилась народом, спешившим за покупками или занятым своими делами. Нищие попрошайки с выпирающими ребрами, прикрытые лишь обрывком джута, лысые кули в одной набедренной повязке, иссиня-черные и неизменно веселые, полуголые смуглые работники в белых дхоти и чалмах, крикливые зазывалы, лохматые и навязчивые, мусульмане, усатые и важные, статные красавцы-сикхи в высоких тюрбанах, с кинжалами-кирпанами на поясе и с дерзким вызовом в глазах, женщины, наряженные в сари ярких расцветок и обвешанные кучей цепочек и браслетов или закутанные так, что видны лишь черные очи, вцепившиеся, чтобы не потерять, в своих детишек — кого только