Астахов ткнул рукой с зажатой в ней шапкой в направлении моего Отряда, все также выстроенного неподалеку от круга.

— Это что ж получается? Нам спужаться надоть? — выкрикнул кто-то, и тут же напряжение повисло над Кругом, словно натянулась струна и вот-вот порвется. Люди военные, казаки, по-своему оценили диспозицию, и то, о чем раньше шептались, как о возможном, вдруг взметнулось черным вороном и пронеслось над Майданом. Угроза!

Полковник сплюнул в пыль и в резких выражениях, не стесняясь, по-платовски, принялся втолковывать всем и каждому, что впереди тяжелый поход, что помощь союзников не просто нужна — не выжить без нее. И что вожжи этой помощи лишь в одних руках — у того самого Черехова, на которого лаетесь. И мелькнуло понимание в глазах донцов. Если раньше они как-то об этом не задумывались, то открывшаяся правда, вся трудность нашего положения вдруг предстала пред ними во всем объеме. Золотой дурман Калькутты затуманил было мозги, которые Астахов без всякого стеснения хорошенько так прочистил своим эмоциональным выступлением, как пушкарь банником свое орудие. И многие принялись чесать в затылках, сдвинув шапки на глаза. Настроение Круга явно сменилось на доброжелательное — было бы полной глупостью с его стороны не сообразить, что я в принципе — уже давно отрезанный ломоть, обиндусился, командуя толпищей аборигенов. И что вышиби меня из седла — и всем пропадай!

Астахов закончил и вернулся на свое место.

— Слова! — вознесся над примолкшим Кругом надтреснутый голос опозоренного полковника Грекова.

Его человека только что к лютой смерти приговорили, и он, бледный, убитый горем, решил внести свою лепту в обсуждение. Ничего хорошего от дядьки Нила ждать мне не стоило.

— Давай, полковник, выходи на круг, — согласился Есаулец. В иное время ловил бы лишь намек, чтобы полковнику угодить, но сейчас, на Круге, он старше начальника оказался и потому без стеснения командовал.

— Коли мы вот так, за здорово живешь, всех из казаков отпускать зачнем, что от Войска останется? — рубанул с плеча Греков. — Хошь уволиться из казаков, Петро, изволь отвечать. По старинному обычаю. Напоем и обдиранием!

— Любо! — взорвался Круг, и полетели вверх шапки.

Я растерянно оглянулся. Чего этот черт придумал?

— Ежели вы, казаки, согласны, то быть по сему! — вдруг отмер Платов, сидевший ранее как просватанная невеста.

— Как же, обдерешь его, золотого сотника! — закричали со скамеек.

— Надоть махан с него сбить! — захохотали соседи.

— Кудой лоханку поперли! Кончайте гайды бить. Сколь можно вам толдыкать: нужный он Войску, без него пропадем на обратной дороге, — закричали трезвомыслящие (1).

— Не боись, станичники! — закудахтал Греков, надрывая горло. — Обдирем как липку, доли его отныне в дуване нету. Пусть от зари до зари опчество поит из нахапанных! Из своей мошны!

— Любо! — вскипел Круг.

Мне начала приоткрываться смысл предложенного приговора «напоем и обдиранием» — сутки проставляться всему Войску за свой счет, не влезая в причитающиеся мне выплаты из общевойсковой добычи. Ее меня лишат, крутись как знаешь — слухи о моем богатстве, о личном дуване превратили меня в глазах казаков в золотого идола, которого не грех пощипать. То-то все так возбудились.

Злость и облегчение. Я вытер лицо от залившего его пота и постарался поразмыслить трезво. Искоса глянул на радостно скалившегося Грекова и вдруг понял, что вокруг меня сплошной театр. Постановка режиссеров, рядом с которыми Любимовы с Ефремовыми нервно курят за углом. Все-все просчитали, господа полковники с атаманом во главе. И как из положения сложного выскочить, юбочку не помяв. И как Кругу потрафить, злость на меня в нужное русло запустить да расплескать. И как отвадить желающих ко мне присоединиться. Сутки поить семь тысяч оставшихся в живых после нашего сложнейшего похода казаков⁈ Такое никто не потянет! Никто, кроме меня. Мне денег хватит. Сдюжу. Казаки пар повыпустят. И останусь я в памяти Войска как самый удалой, но дурной молодец…

— Согласен! — гаркнул я и хлопнул шапкой об землю.

— Любо! — откликнулся Круг.

Я снова поискал глазами Зачетова, своего зрителя, свою опору, и поежился. Казалось бы, все хорошо, уж он-то знает, что меня не свалить сим приговором. Но отчего Гавриил вовсе не рад? Почему шею тянет и губы кусает, будто ждет беды?

— Кто за то, чтоб уволить сотника Петра Черехова из казаков, приговорив его к напою и обдиранию? — гнал собрание Есаулец.

Казаки принялись бросать шапки вверх. Считать не пришлось. Единодушие.

— Черехов! — вознесся в индийское небо голос атамана Платова. — Шапку казачью оставь в пыли, куда бросил. Не твоя она отныне! Повязку Особой сотни на стол!

Немного обидно, но я сам этого хотел. Снял. Положил. Как робот. Отключив все эмоции. Идол. Я золотой идол. Таким меня видят. Пусть!

— Прилаживайся к иконе, Петр, да клянись, что не измыслишь зла на казаков и на веру православную.

Я поцеловал икону, протянутую мне отцом Варсонофием, хмурым, всем своим видом говорившим: ' я же предупреждал!'

— Сотник Черехов уволен из казачьего сословия! — крикнул атаман на весь Круг и отдал приказ. — Урядник Козин! Ходь сюдой.

Никита — странное дело — буквально потащился к центру Круга, повесив голову, будто его на расстрел позвали.

— Поздравляю чином хорунжего, старый воин! Принимай Особую сотню! К закату жду весь отряд в главной квартире, — отчеканил атаман.

Что⁈ Моя сотня⁈

* * *

Сколько дорог вместе пройдено, сколько побратимов мы похоронили… Раньше мне казалось, что нет горше стакана водки с черным хлебом перед портретом с черной полосой. Оказалось, что живых терять навек, расставаться навек — так же больно. Ой как больно. Мучительно больно. Потому, что я их предал. Тех, кого называл своими.

Не мне одному было больно — всем. Всем нам, кто когда-то, сто лет назад, или, если не преувеличивать, то примерно с год, отправился в этот невообразимый поход. Кто в нем выжил вопреки всему — пулям, острой стали врагов, злому солнцу, ветру, пустыне, джунглям. Заразе, безводью, змеям, тиграм, отравленной еде. Отчаянию, страху, дурной голове.

Выжил! Рядом со мной. В Особой сотне.

Я был ее командиром, ее сердцем. И каждый, кто в ней служил, был одновременно и горд, имея такого командира, и уверен, что всегда приду на помощь. Или принесу удачу. Пуля мимо просвистит, сабля врага в сторону уйдет. Лихоманка минует. А все потому, что мы — особые. Благодаря