«В чем меня обвинят?» — стучал в голове, как дятел, один и тот же вопрос. Ловил глазами взгляды, лица, малейшие движения полковников и офицеров-казаков, пытаясь понять, чего ждать.

Разное видел. И многое мне не нравилось. И насупленное выражение Грекова, наверняка, винившего меня в разоблачении Щетнева, хотя должен был бы благодарить — ведь ясно же, кто его науськивал! И суровый взгляд отца Варсонофия, которому точно должны были сообщить о моих планах на женитьбу на мусульманке. И безразлично спокойное и будто сонное лицо Платова. И насмешливое — у Дюжи. И печальное — у Астахова. И злорадное — у нескольких полковников из молодых, или, наоборот, встревоженное, растерянное у сообразительных. И бескровное, застывшее, как у мертвого, — у Козина. А у других — ошарашенное, разъяренное, простодушно-испуганное… Я высмотрел Зачетова в толпе и сконцентрировался на нем, как поступают артисты на сцене, выбирая своего единственного зрителя, черпая в нем поддержку. Гребенский казак сидел ни жив ни мертв, сцепив руки, уронив их на колени, и старался не выдать обуревавших его эмоций. Держись, Гавриил! Прорвемся!

— Прилучилось у нас, односумы, неслыханное дело. Начертело одному сотнику в казаках, захотелось в Индиях задержаться, кубыть не мило ему наше опчество, — громко возвестил Платов. — Уволить аль наказать — вот что нам нужно решить в отношении сотника Петра Васильевича Черехова!

Круг замер, онемел в секунду, и лишь один хрипатый голос выразил всеобщее недоумение:

— Скажите какое зарочье!

Этот крик прорвал тишину, как сигнальный рожок. Казаки разразились кто чем — руганью, свистом, подбрасыванием шапок в воздух, истошными воплями, неподобающими серьезному собранию. Пристава забегали, заголосили, кого-то, вносящего сумятицу, под руки поволокли за пределы круга.

Отец Варсонофий встал, зло зыркнув на меня.

Казаки тут же замолчали. Так было принято на Круге.

— Батюшка, простите казаков, — сняв шапку, взмолился Есаулец.

Войсковой протоиерей, не сказав ни слова, сел, добившись тишины и порядка.

— Кому есть что сказать, выходи к столу! — выкрикнул Есаулец.

Выбежал самый нетерпеливый. Сбросил с головы шапку.

— Это что ж получается? Ежели каждый навостриться тикать, Войску хана? Это… А энтот… Воли много взял!

— Что предлагаешь? — рыкнул на него Платов.

Казак смешался. Затеребил в руках папаху.

— Пустой болтовни не потреплю! — вызверился атаман. — Есаулец!

— Кройся! — тут же напустился распорядитель на болтуна.

Казак суетно нахлобучил шапку набекрень и бочком усвистел к скамейкам.

— Сказать хочу! — встал один сотник.

Я его узнал: мы встретились у моста через Ганг, и именно он был тем, кто обрадовал меня известием, что атаман жив, что не все еще потеряно, что живо Войско.

— Ходи в Круг, Мерзляков! — отозвался Есаулец.

Казак вышел, скинул папаху.

— Такое скажу. Бывало, бегли казаки во время похода. Мы всегда их считали предателями. Тут другой случай. Сотник Черехов пришел к атаману и честно все обсказал. Почему, зачем… Любовь у него и планов громадье. Не враг он нам. Николи шкоды от него Войско не видало, одна польза! Кто Войско чрез Усть-Юрт провел? Петро! Кто ворота в Хиве захватил? Петро! Кто вперед всех ускакал и ковровую дорожку нам постелил по Афган-земле? Петро! Забыли, как зубы пересчитывали после побоища у Ганга? Кто тогда нас всех поднял⁈ — голос Мерзлякова набирал обороты. — Кто надежу подарил на победу⁈ Да что там говорить — кто вот ее, крепость, — сотник ткнул пальцем в Форт-Уильям, — у англичан отбил⁈ Опять же — он, Петро!

Складно вещал сотник. У меня закралась мысль, что его выступление было заранее запланировано. Хотел на это надеяться. Но не все оказалось так просто.

— А присяга⁈ — выкрикнул кто-то из станичников.

— Хошь высказаться, жди очереди и выходи в Круг, — рявкнул Есаулец.

— Присяга — да, это вопрос важный, — не растерялся сотник. — Но на то мы и собрались тут — чтобы решить, уволить или нет. Не наказать! Я все сказал!

Мерзляков надел папаху и пошел на свое место.

Тут же в Круг вышел степенным шагом пожилой казак-хорунжий с медалями и знаком отличия ордена св. Анны на груди. Обнажил седой чуб.

— Так скажу. Выйти из казаков — то законом нашим и обычаем допустимо. Злоумышления у Петра не вижу, зато видали мы не раз его действия в интересах казаков и веры. Правду гутарю, казаки?

— Любо! — отозвался Круг.

— Но молод он — вот в чем закавыка. Как же без согласия родителей? То не по заповедям наших предков!

Одобрительный гул прошел по рядам. Казаки зашептались, больше не переходя на крик.

— Я скажу, — вдруг встал Астахов и вышел из-за стола, снимая на ходу шапку. Он занял место выступавших до него, широко расставив ноги, всей своей плотной, крепкой фигурой напоминая гранитный утес. — Петр Черехов вступил в поход в моем полку. Его моим заботам и попечению поручил войсковой старшина Василь Черехов, мой древний знакомец и побратим. А коли так, считайте, что передал мне власть отеческую над своим чадом. И я, как бывший командир сотника и его попечитель, свое согласие даю. Хай выходит из войска, коль такая нужда.

Очередной гул прокатился по Кругу — не то одобрительный, не то возмущенный. Емельян Никитич обвел твердым взглядом всех собравшихся, не поленился и повернуться, чтобы все видели: он всех увидел — и согласных, и несогласных.

— Поясню за свое решение, чтобы ни у кого не закралась мысль, будто я от большой любви мальцу потакаю. Во-первых, Петр Василич, хоть и молод годами, но муж пресерьезный. Делами своими доказал. Во-вторых, ежели кто забыл, выпало мне всеми вами командовать, когда наш Атаман в гошпитале здоровье поправлял. Я сейчас не про ту помощь, кою увидел от молодого сотника в те трудные дни. Я про другое. Так уж вышло, что пришлось об общей пользе для Войска мне думать. Тяжелый венец — вы уж мне поверьте — решения принимать, планировать, заглядывать наперед. Тудой