– Тут человек! Спит!

Держа наготове заточку, Петров приблизился к телу, одетому в красный комбинезон. Поперёк лица космонавта он увидел надпись: «Макет».

– Что это? – открыл рот Васильев.

– Не робей, парень. Это чучело.

– Что за чучел, из кого? Зачем? – Васильев разглядывал человека, у которого вместо рта и носа – чёрные буквы.

Они осматривались, чувствуя, как напряжение отпускает, как становится холодно.

Вдруг звук из другого мира дошёл до них.

– Собаки, собаки, идут к нам, – забормотал Васильев.

– Ты что, какие на этой вышке собаки? – Петров посветил газетой, но и вправду увидел собаку. Внутри странной глухой клетки сверкал собачий глаз.

– Ну вот, ёрш твою двадцать – и здесь под конвоем! – Петров развеселился. – А ты знаешь, как эти придурки собаку назвали, а? Пчёлка! Смотри, тут, над второй, ещё написано: «Мушка».

Они начали хохотать. Петров – густо и хрипло, а Васильев – тонко и визгливо. Это была истерика – они хлопали друг друга по бокам, бились головами и спинами о стены, хохот множился, – собаки скулили от испуга, и вот Васильев, размахивая руками, случайно задел какой-то рычаг.

Внутренность шара залил мертвенный свет.

– Ну вот и оп-паньки. Давай устраиваться. – И Васильев стал потрошить человечье чучело. Манекен оказался набит какой-то трухой, бумагой и серебристыми детальками с проводами. Наконец Васильев успокоился, надел трофейный комбинезон. Петров неодобрительно посмотрел на него и ничего не сказал. Сам он сел в кресло вместо манекена и попробовал подёргать ручку управления.

– Ничего, я самоходку водил. Самоходку! Так и тут справлюсь. Только не люблю я, когда люки задраены: люки задраены – спасенья не жди. У нас вот под Бреслау в соседнюю машину фаустпатрон попал – снаружи дырочка, палец не пролезет, а внутри тишина. Только слышно, как умформер рации жужжит. Я с тех пор с задраенными люками никогда не ходил. А это что? Что это здесь на табличке: «тангаж»? Вот здесь – «крен», понимаю. «Рысканье» – тоже понимаю. А «тангаж»?

– «Тангаж» – это так. – Васильев сделал неопределённое движение рукой.

Внезапно мигнули лампы на приборной доске, харкнул на потолке динамик, застучало что-то внизу под ними. Заполнил уши тонкий свист, который потом перешёл в рёв.

Внутренность корабля вибрировала, собаки завыли, а Васильев свалился за клетки. Снова хрюкнул динамик, забулькала непонятными словами чья-то речь.

– Телеметрия, – захрипел голос сверху. – Что за дела? Что это нам видно?

– Что видно?

– Почему у вас в объективе тряпки?

Петров и Васильев слушали голоса, несущиеся с потолка.

– А знаешь, братан, – сказал Петров, – это ведь ты им кинокамеру ватником закрыл, вот они и надрываются.

Шум между тем усиливался, и вдруг страшная тяжесть навалилась на них.

Хуже всех пришлось Васильеву. Петров лежал, удобно устроившись в кресле, собаки скулили в своих алюминиевых норах, только Васильев орал в неудобной позе у иллюминатора.

Он замер – что-то отвалилось от их корабля и ушло вниз, – но тут же вспомнил, что и об этом тоже, как и о многом другом, их предупреждал Рабинович.

Ощущение тяжести стало понемногу уходить. Васильев почувствовал, как его тащит по борту, и зацепился ватником за какой-то крюк. Петров повернул к нему лицо, залитое кровью. Тугие красные шарики вылетали у него из носа и застывали в воздухе.

– Вот ведь Рабинович рассказывал, но я не думал, что это так странно, – Васильев завис над пристёгнутым Петровым, – Рабинович всё знал… Жалко, мы его не взяли.

– У Рабиновича дети, да и куда тут Рабиновича девать. Не пролезет сюда Рабинович. Но ведь дело, парень, в другом: никто, кроме Рабиновича, про нас теперь не расскажет. Только он людям и донесёт – вот в чём фенька. И то, что первыми были мы, а не эти – в погонах. Это наш мир, мы его строили, мы его от германского фашизма отстояли и снова строили. Это мы должны были лететь, а не они. Они потом полетят, а нам ждать нельзя. У нас времени нет, у нас только срока.

В этом, Васильев, фенька и есть.

Земля в иллюминаторе выгнулась как миска, и Петров с Васильевым принялись разглядывать континенты. Васильев вытащил Пчёлку из клетки и начал чесать её за ухом.

– Вот и кругосветку сделали, – сообразил Васильев. – Где садиться-то будем? К нам-то нельзя, может, к кому ещё?

Об этом они как-то не думали. Дело было сделано, невероятное дело, к которому они четыре года шли, как на богомолье, а что делать дальше – никто не знал.

Бывшие зеки задумались.

– Нет, у немцев я живой не сяду. Да и у англичан тоже. Это всё равно что родину продать. Получится, что нас правильно сажали, и тогда всё напрасно. Значит, они правы во всем, а мы пыль лагерная, вши-недокормки. И в Америке не сядем: они наш аппарат раскурочат себе на пользу, а мы, значит, как ссученные, будем с этими собаками в заокеанском цирке подъедаться?

– А куда лететь-то? – Васильев выпустил собаку из рук, и она поплыла в воздухе, смешно дёргая лапами. – Планет много, не то семь, не то девять… Может, на Марс?

Петров задумался:

– Нет. На Марс не пойдём, я слышал, что там каналов много.

– Ну и что, что много? – удивился Васильев.

– Мне Каналстроя и его каналов в жизни хватило. Мне хватило и Имени Москвы, и Главного Туркменского. Я к Марсу оттого большого доверия не испытываю. Мы к Венере пойдём. – И Петров подмигнул. – Только держись.

И он, пристегнувшись к креслу, налёг на штурвал.

Корабль чуть принял вправо и накренился.

Васильев приник к иллюминатору, тыча пальцем туда, где неслись мимо них необжитые вольные звёзды.

(рассказ непогашенной луны)

(восход-аполлон)

Сия же то переменяющая часто свой вид, то столько же скрывающаяся от нас Луна, сия ночная сообщница нашей Земли есть круг, составленный так же из грубой материи.

Владимир Золотницкий. Рассуждение о бессмертии человеческой души… (1768)

Она уже давно ездила этим маршрутом – сначала на автобусе до вокзала, а потом электричкой до Подлипок. За несколькими заборами, окружённая скучающими в карауле солдатами, которые охраняли периметр, она сидела день за днём, грея пальцы кружкой с крепким чаем. Но каждый день, когда истекали положенные восемь часов, она аккуратно мыла чашку ледяной водой в туалете, запирала и опечатывала комнату.

И точно так же – одиноко, последней из всех ехала домой.

Жизнь давно поменяла смысл.

На двери ещё виднелись следы от накладных букв – они исчезли давно, но надпись всё же читалась: «Восход-Аполлон».

Совместная лунная программа была свёрнута, перспективных сотрудников разобрали более удачливые коллеги.

Комната была пуста – вынесли даже лишние столы. В углу, как скрученное знамя, торчала настоящая ракета.

Розалия Самуиловна равнодушно скользнула по ней взглядом, но вдруг вспомнила, что ракета стоит тут ровно десять лет, потому что ровно десять лет назад Розалия стала заведовать сектором – единственная женщина среди десятков начальников. «На десятилетие мне подарили настоящую ракету, а двадцатилетия у меня точно уже не будет», – подумала она. Ракета была действительно настоящая, ещё ГИРДовская, собранная задолго до войны, да только так и не взлетевшая.

Сейчас она стояла в углу, и, глядя на неё, хозяйка кабинета тщетно пыталась вспомнить, кто её собирал. Кажется, Каплевич. Или не он? Каплевича расстреляли в тридцать восьмом, и его уже не спросишь. Да, он, кажется.

Подарок довольно странный, учитывая, что за территорию его не вынесешь.

Розалия Самуиловна пережила всех и, что страшнее, пережила сыновей. Один сгорел в истребителе где-то над Кубанью, а другой погиб вместе с первым космонавтом, врезавшись на учебном самолёте в лес под Киржачом. Кого другого это бы сломало, но Розалия Самуиловна была сделана из особого теста. В её сухом старом теле горело пламя великой идеи и одновременно великой тайны. Оттого смерть детей осталась для неё досадным эпизодом, чем-то вроде проигранной шахматной партии.

Смертей она видела достаточно: лет сорок назад она убивала сама, и за ночь ствол наградного нагана раскалялся настолько, что приходилось просить у конвойных их оружие. Но всё это осталось в прошлом.

Жизнь текла прочь, как слитое после отмены старта топливо. Но это всё глупости,