Острие его шпаги у моего горла.

– Петер, не верь никому. И мне не верь. Я тебе не друг. Лишь шпаге своей верь. Ангард!

Солнце почти зашло, но мы вновь сошлись в сверкающем поединке.

РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ГАТЧИНА. 10 января 1742 года

– И где же волки?

– В лесу, ваше императорское величество. Не извольте беспокоиться. Охота – всегда в распоряжении вашего величества. Леса дикие. Тут всякой живности полно. А изволить соизволите, так и на Дворцовую площадь доставим к вашему удовольствию, государыня.

Князь Куракин демонстрировал полное почтение и глубочайшую лояльность. Еще бы, с его-то чередой пожалований, следствий, помилований и вновь следствий. Уж точно он предпочитает роль самого радушного подданного, который досточтимо принимает свою властительницу, чем беседы в «келье» графа Ушакова.

Он служил разным государям и государыням. Жаловали и владеньями, и поместьями, и опалой, и каторгами.

Он служил всем. И обоим Петрам. И Анне Иоанновне. И малолетнему Ивану Третьему. И теперь вот служит Елисавете Петровне, которая пожаловала ему должность сенатора. Хотя, казалось бы, он не был другом новой императрице. Но она сочла полезным приблизить его к себе. И даже почтила благосклонностью его приглашение устроить охоту на пожалованных ему землях.

И она высочайше соизволила:

– Волков на Дворцовую площадь не надобно. Нам тут и своих некуда девать. А к вам, что ж, извольте! После Новогодия и приеду!

Приезд в дикую Гатчину – то еще испытание. Ужасная зимняя дорога сквозь лес. Целая вереница саней, каких-то кибиток, навьюченных лошадей, солдат и офицеров гвардии, слуг, конюхов и прочих. И, конечно же, огромное количество тех, кто не мог не принять участие в охоте. Государыня пожелали, значит, так тому и быть. И озаботиться всем нужно заранее.

Князь спешил, снаряжая в Гатчину целые вереницы распорядителей, егерей, обслуги, припасов, зарядов для фейерверков, еды, питья, прочего веселья. Что есть Гатчина? Деревня в лесу на дороге. Господский дом. Постройки. Трактир.

Скоро в эту дремучую благодать ворвутся тысячи шумных людей, лошадей, подвод, живности, солдат, кутерьмы, свирелей, храпа коней, звона металла, глухого топанья копыт и ног, хохота и женского смеющегося визга, бравых уханий, парадных команд, бульканья, звуков тех, кто едва успел (или не успел) отбежать от основной колонны, перекличек, смеха, капризов, невозможности или желания – всего того, что наполняет роскошь императорской охоты.

КОРОЛЕВСТВО ПРУССИЯ. ПЕРЕДНЯЯ ПОМЕРАНИЯ. ДАММ. ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР. 10 января 1742 года

Мы пили пиво. Просто и без затей. Барон выглядел очень озабоченным.

– Ну, что скажешь, злодей?

– А чего это я злодей?

Корф криво усмехнулся:

– Всю дорогу ты твердил, что спляшешь на могилке Брюммера. Вот и сглазил.

Я лишь скривился.

– Говорил. И спляшу. Когда-нибудь. Но тащить его дальше с собой – ему верная смерть. Рана вскрывается в дороге. Отто много крови потерял, пока я не прижег и не перешил. Теперь ему нужен покой, уход и хорошее питание, а не дорога, сквозняки и морозы. Доктор Шмидт со мной согласен. Больному нужна хотя бы неделя отдыха.

Но офицер по особым поручениям ее величества лишь недовольно покачал головой.

– Это очень некстати, Петер. Очень. Мы не можем задерживаться. По условиям игры, мы находимся во вражеском стане. Нас ищут. Денег у нас немного. Да и Брюммер в хорошем госпитале сразу наведет на нас.

– Местные госпиталя – дрянь. Но везти его с собой тоже невозможно.

Кивок.

– Согласен. Это не выход. Как вариант – дать твоему этому местному эскулапу денег, чтобы он его придержал у себя частным образом хотя бы пару-тройку дней. А потом уж госпиталь. Мы будем уже далеко отсюда.

– Николай Андреевич, – перешел я на русский, – все так, но русские своих не бросают!

– Хм, – фон Корф чуть задумался, но быстро ожил, – и ты думаешь, что Отто – свой?

– Да, хоть и гад, но свой, – твердо ответил я.

– И что прикажете, ваше королевское высочество, нам делать в связи с этим?

– Есть у меня одна идея…

Вы спросите, как мы дошли до жизни такой? Поторопились мы в Потсдаме, повязку я с утра у Брюммера не осмотрел. Да и бодрый он был тогда, даже чрезмерно. Слишком даже. В дороге стало ему хуже, начал мерзнуть и носом клевать. Только встав на ночлег в Эберсвальде увидели, что рана вскрылась. Я планировал вначале осмотреть этот «город первого прусского паровоза». До него еще далеко, но мастеровые могут отсюда понадобиться. Да и хотелось посмотреть, где будет в девяностых жить мой старший сын, уехав, когда у меня были проблемы с рейдерами. Но как и с Потсдамом – не судьба! И все «спасибо» фон Брюммеру!

Как приехали, разместились, я Брюммера осмотрел и поднял суету. Местный врач был где-то за городом, так что чистить, прижигать и шить рану Отто мне пришлось вместе с Бастианом. Даже убедил Корфа заплатить хозяйке за куриный бульон и шницели. Фарш нынче рубят – мясорубок в корчмах нет, так что «котлетки» дороги. А потерю железа Брюммеру восполнять надо. Еле убедил его выпить смешанную с молоком куриную кровь. Раньше он меня никогда не слушал, делал только то, что ему надо. Комнату пришлось брать на всех. Зато ее хорошо протопили. Так что Отто, как казалось, к утру оклемался и на следующей ночевке в Петкуне даже начал шутить. Да и здешний кровяной флец уплетал «на всю мою зарплату». Но вот как мы въехали в припортовый Дамм, рана его снова открылась. Он стал «гореть» и забываться. Кетгута у меня осталось мало, вот пришлось приглашать местного эскулапа. С ним вроде привели Отто в чувства, но он очень плох. Доктор Шульц даже сказал, что у меня талант и я делал все как надо. Еще бы он не сказал за полтора гульдена, крохобор. Пришлось платить мне из кильских денег. Пользуясь случаем, я их у больного фон Брюммера изъял. Но с такими тратами завязывать надо.

– И чего же ты придумал, высочество? – с легкой иронией и, мне показалось, надеждой сказал Корф.

– Надо передать его на попечение моим родственникам, в Штеттине.

– И тем рассекретить себя? – Корф был немного насмешлив.

– И да, и нет, – продолжил я излагать заинтересованному слушателю. – Отто дня два не