И всё же их недостаточно было, чтобы взять валы. Ляхи с наёмниками там стояли крепко, обслуга пушек отбивалась банниками. Выбранцы сражались и гибли, но не могли сбить врага с валов, загнать их в шанцы, где расправиться с ними будет куда проще. Но подошедшие наконец наёмники из нашего войска, переломили ситуацию на поле боя.

Польская конница покидала поле боя, отступая между валами к стенам Варшавы. Это лишало врагов на валах внутреннего стержня, руки сами собой опускались. Продолжать сражаться, когда кто-то рядом с тобой отступает, очень сложно.

Тем временем подошедшие наёмники взялись за дело крепко. Пикинеры прикрывали мушкетёров, дававших залп за залпом по валам, откуда откатилась венгерская пехота. Пули ложились густо, заставляя обороняющихся отступить. Когда же ляхи отошли с гребня, чтобы не гибнуть без толку под ураганным обстрелом наёмных мушкетёров, перегруппировавшиеся выбранцы с гайдуками снова бросились на валы. И очень быстро сбили врага оттуда, загнали-таки его в шанцы, где началась форменная резня.

С левого фланга, который прикрывали наши пушки с холма, что враг так и не сумел отбить, в шанцы, в обход валов вошли две роты прусских пикинеров из личных войск курфюрста. Они гнали перед собой обороняющихся и обслугу пушек. Те и приблизиться не могли к ним из-за длинных пик, перегородивших буквально всё свободное место в узких шанцах.

Я не слышал, как во вражеском стане запели трубы и забили барабаны, давая сигнал с общему отступлению. Я видел последствия этого сигнала. Последние обороняющиеся покинули валы, отступая к стенам Варшавы. Вот тогда я понял, это то, что мне нужно. Это было не просто поражение, но самый настоящий разгром.

Глава 29

Vae victis!

Мог ли я подумать в прошлом году, когда въезжал в Москву вместе с князем Дмитрием Шуйским и Трубецким, после победы в битве при Коломенском, что спустя одиннадцать месяцев почти так же въеду в покорённую Варшаву? Конечно, никто не приветствовал меня, не кричал мне: «Скопа Московская», как кричали москвичи. Ведь их-то я избавил от вражеского нашествия, спас от подступившего прямо к стенам ляшского войска. Варшавянам не за что было любить меня, и уж точно приветствовать наш въезд в столицу Польши никто здесь не собирался.

На наш пышный кортеж смотрели настороженно, скорее даже с опаской. Литовцев вообще недолюбливали в коронных землях, даже тех, что были литвой до Люблина, считая своего рода людьми второго сорта. Конечно, это в меньшей степени касалось великих магнатов вроде Радзивиллов, Ходкевичей или Сапег, однако даже застянковые коронные шляхтичи не считали себя ровней литовскому вельможному пану, которого запросто могли презрительно именовать боярином, намекая на их происхождение от панцирных бояр.[1] Это было одной из причин, по которой литовские шляхтичи охотно шли на службу и собирались в ополчение, особенно после Белостока, когда дело у нас пошло в гору и стало ясно, что скоро мы перейдём-таки границу коронных земель, и вот тогда-то можно будет рассчитаться за всё с кичливыми панами оттуда. И вот теперь эти самые презираемые в коронных землях литовцы, бояре, шляхта второго сорта, ехали по улицам Варшавы, а во главе их скакал я, московский князь, получивший венец великого князя литовского.

Что будет теперь с Варшавой и всей Речью Посполитой? Таким вопросом, наверное, задавались почти все, кто смотрел на нашу процессию.

Мы въехали в Варшаву через Краковские ворота, сразу направив коней к Замковой площади, где стоял королевский дворец. Ещё не достроенный, с высившейся башней, которую называли Сигизмундовой, он больше всего походил на большую казарму, как, впрочем, и многие дворцы что польской, что литовской знати, как будто хозяева их собирались держать там осаду против любого врага. Впрочем, сложись битва под стенами Варшавы иначе, вполне возможно, нам пришлось бы осаждать и недавно возведённый барбакан, и сам королевский дворец. Вот только никакого штурма не понадобилось — город сдался нам, как только стало известно о бегстве и пленении короля Сигизмунда.

Я ехал во главе отряда гусар, в починенных и тщательно начищенных доспехах. Все как один сверкали золотым шевроном на оплечьях. Даже я велел спешно заменить мне оплечье, на украшенное шевроном, чтобы не выделяться среди остальных, показывая, что для всех я, может быть, и великий князь литовский, но для гусар — в первую очередь их пан-брат и товарищ каждому в хоругви. Теперь пускай хоть кто-то из кичливых ляхов решит отпустить шуточку про «не всё то золото, что блестит». Рядом со мной скакали победители в Варшавской битве: курфюрст Бранденбургский в парадных доспехах, которые он надел только по случаю торжественного въезда в покорённую столицу; чуть позади — князь Януш Радзивилл, гетман Ходкевич и граф фон Вальдек. Генерал Оттенгартен же остался в нашем обширном лагере, что называется, на хозяйстве. Я перед отъездом передал ему свою булаву, чтобы никто в литовском войске не сомневался в полномочиях наёмного прусского генерала.

Ехали молча, каждый думал о чём-то своём. Разговоров скоро будет очень много, и баталии нам предстоят нешуточные, потяжелей, нежели были на Виленском великом сейме. Ведь тогда только князя выбирали, теперь же собирались своротить такую глыбу, как Речь Посполитая. Стараясь не думать о тяжком будущем, я вспоминал последние дни, а вспомнить там было что.

Увидев, что враг отступает с валов, я тут же отправил пахоликов к конному резерву. В тот момент я отчаянно жалел, что отпустил липков с лисовчиками, никто лучше них не сумел бы ворваться в город на плечах отступающего врага. Но кто же знал, что всё так обернётся.

— Конным аркебузирам галопом в город, — приказал я, — не дать врагу закрыть ворота!

И последние наши конные хоругви по приказу пустили коней с места размашистой рысью, чтобы как можно скорее перейти на галоп. На галопе они прошли между валов, там, где выходила из-за укреплений вражеская кавалерия, и врубились в отступающих, где в порядке и что называется спиной вперёд, а где и просто бегущих польских солдат. Стрелять не стали, принялись сразу рубить с седла саблями и палашами, сбивали наземь и топтали конями. Рубили и тех, кто бросал оружие и поднимал руки, пленных брать приказа не было.

Закрыть ворота перед ними не успели. Слишком много набилось туда обезумевших, запаниковавших солдат. Даже стойкие замойцы бежали, никто не выдержит, когда его рубят с седла, а защититься ты можешь только вскинув над головой оружие. Без строя, рассеянные, они больше не представляли собой боевую силу, и каждый старался спастись, как сможет.

— Лановой